– Слышал я о таком фокусе, – тяжело дыша, сообщил он. – Называется хакинг… Так ты – хакер, да?
– Я?! – Честно говоря, эти новые, страшные слова меня напугали. – Я не… не этот… не хакер, нет.
– Ой ли?
Маргеша испытующе вперился мне в глаза. Скрывать мне было нечего, поэтому взгляд этот я выдержал. Маргенон засмущался и, глянув бегло на часы, воскликнул:
– Ой! Половинушка седьмого! Ну, всё – мне пора.
И с этими словами он исчез. Я же остался в закутке, среди хлама неиспользуемых коробок и обветшалых стендов, потрясенный тем, что открылось мне во время экскурса в воспоминания моего друга. Я потрясен еще и сейчас.
Дети, маленькие люди большого мира, явили нам пример правильного его устройства? Звучит нелепо, но… что, если мир детства – логичный, добрый, правильный – и есть наша истинная Вселенная? Но куда же, куда он исчез, этот славный мир?
А Маргенон? Маргенон меня, наверное, впервые в жизни разочаровал. Неужели ему ничего не открылось? Неужели он видел меньше моего? А может… может, оказался не в состоянии сделать выводы?.. Не пожелал сделать выводы?
Я вздрогнул... Нет, меня напугали не звуки: в коридоре стояла мертвая тишина – все уже давно разошлись по домам. Получалось, вздрогнуть меня заставили собственные мысли.
Я собрал портфель и неспешно побрел домой, обдумывая увиденное, напуганный и запутанный им. Разумеется, напуганный, пусть одновременно и приободренный. Запутанный, да, хотя и просветленный…
Неспешно-то неспешно, но на свой этаж я взлетел по лестнице, не дожидаясь лифта, – в предвкушении обнадеживающих новостей от Алевтины. Едва отперев дверь, я кликнул ее прямо с порога.
Квартира ответила мне тревожным молчанием. Осторожно, боясь найти подтверждение внезапно отрезвившим меня страхам, я прокрался в гостиную, из которой можно было попасть на половину Алевтины. Прохода не было. На месте прохода, который всегда вел в квартиры моих бесчисленных жен, было продолжение стены!
Я осмотрел и ощупал ее всю, сантиметр за сантиметром. Никаких следов того, что здесь когда-то существовал проем, не было и в помине: ни неровностей, ни кривого обойного шва, ни свежих потеков клея… На несколько секунд я даже усомнился в здравии своего рассудка: не сошел ли я с ума, и не мерещатся ли мне все эти воспоминания о женах и двойных квартирах?
Но нет – мои воспоминания были гораздо реальнее и ощутимее самой стены. Я был здрав рассудком и именно поэтому – раздавлен этим новым поворотом в моей судьбе. Что все это значило? Как мне следовало быть? С надеждой ждать, отдавшись естественному ходу событий? Однако в таком развитии событий вряд ли было место надежде. Бунтовать? Но разве я не бунтовал? Только за мое бунтарство расплачивался не я, а совсем другие люди…
Что стряслось с Алевтиной? Наверное, она слишком неосторожно наводила справки, а может, даже разыскала Ее. И вот… И вот теперь нет и Али… Я не знал, как в подобном случае могли с ней поступить, но я был уверен, что произошедшее – прямое следствие нашего вчерашнего разговора и ее обещания помочь.
Мне хотелось плакать и причитать, изводя себя слезами, лишая себя сил, воли, характера – к чему всё, если, еще толком не сделав первый шаг, я начал сеять гибель? Однако поплакать и попричитать мне не удалось.
До меня донеслись раскаты внутреннего грома. Я знал, что это не обычная гроза за окном, питающая воздух свежестью электрических стрел и прогоняющая прохожих с улицы, где она желает править в одиночестве. От этой грозы мне не спрятаться. Я сам вызвал ее. Мне метать ее молнии. Мне греметь ее громом. Мне пролиться и освежить этот мир ее дождем.
Я вытер уже проступившую слезу и яростно пнул стену. Та отозвалась недовольным гулом.
– Что, не нравится? – поинтересовался я у стены радостно и злобно. – Не нравится?
Воодушевленный ее стенаниями, я поддал ей коленом и тут же пожалел об этом. Колено отозвалось иглой острой боли. Я упал, проклиная стену, этот мир, ну, и заодно – свою неосмотрительность. Тут своих слез я сдержать уже не мог.
– Ладно… Мы еще посмотрим кто кого… – пригрозил я, поднимаясь с пола после того, как приступ боли прошел.
Я произнес свою угрозу негромко, но внятно: чтобы стена услышала меня и – я очень этого желал – содрогнулась не только под моими ударами, но и от моей решимости.