Попытаться пронять бетон тумаками и пинками было бы глупо. Я открыл бар. Там, вытянувшись во фрунт, хладнокровно ждала моих распоряжений спиртная гвардия.
Я выбрал бутылку мадеры. Вино блеснуло янтарным соком, освежившим мне спекшиеся губы. Отпив пару глубоких, жадных глотков, я закупорил бутылку и метнул ее в стену. Раздался громкий, жизнерадостный хлопок. Центр стены обагрился грязным винным пятном. Горлышко бутылки докатилось с тонким звоном до угла комнаты и замерло, приветствуя меня оттуда мертвой улыбкой.
Я откупорил хрустальный графин сливовой наливки. Ее жгучий поток смешался с мадерой, и я тотчас захмелел. Меня охватило веселье смирившегося со своей гибелью человека, желающего напоследок хорошенько покуролесить.
Я открывал бутылку за бутылкой, отпивая по глотку и что есть силы швыряя хрупкие снаряды в объект своей ненависти. Их содержимое легко лилось в меня, то обжигая, то лаская мои внутренности, и все больше и больше пьяня. Вскоре я уже не ощущал себя человеком. Я был быком. Разъяренным. Ненавидящим. Рушащим все по инерции: ни первопричина, ни последствия моих действий важны более не были. Я уже не мог остановиться и должен был разрушать, разрушать, разрушать… Пока стройный мир вокруг не будет уничтожен…
Между мною и стеной росла куча битой посуды и искалеченной мебели, а я все неистовствовал безумным ураганом…
Раздался тревожный писк дверного звонка. Не без сожаления я очнулся, остановленный в своем исступлении… У меня сильно болела голова и саднили руки. В прихожей я остановился, узрев в зеркале растрепанного человека с нездоровым блеском в черных, невидящих глазах и кровавыми потеками на рубашке.
Звонок снова истерично взвизгнул. Я распахнул дверь. На пороге стояла взволнованная Соловьина Восклицаевна, моя соседка по лестничной клетке. Поверх ее невысокой головы на меня с укоризной поглядывал ее супруг, Вермонт Анатольевич.
Не говоря ни слова, я приглашающе махнул им рукой и торопливо вернулся в гостиную.
– Посмотрите сами, Соловьина Восклицаевна, – пояснил я причину происходящего, когда соседи присоединились ко мне в разгромленной комнате. – Посмотрите: у меня жену отобрали!
Поняв, в чем дело, соседка заломила руки и, прикусив в немом крике нижнюю губу, выбежала прочь. Супруг же ее мягко сжал мне локоть, после чего ретировался в глубокой задумчивости.
Я продолжил бомбардировать стену. Вазы, картины, обувь, зонты – в ход шло все, что годилось для метания или просто в качестве начинки для мусорной кучи.
Удивительная вещь, но мне кажется, что мои ощущения и предпочтения остаются теми же, что были в детстве. Мне хочется поплакать, когда мне больно. Мне хочется сделать кому-нибудь больно, просто так – для настроения. То же и с физиологией. Я могу запросто опорожнить бутылку джина, но лимонад мне больше по душе. Здоровая пища навевает на меня тоску: она скучна и, при всем своем многообразии, однообразна. Если я что и люблю, так это мороженое и колбасу.
Да, мне очень хотелось плакать. Но проявлять подобную слабость было непозволительно: нельзя было исключать, что за моими действиями внимательно наблюдают, а быть легкой мишенью я не желал. И уже скорее механически, чем осознанно я продолжил погром…
Наконец стена оказалась засыпана горой осколков и щепок, укрывших ее от моей ярости. Я рухнул на пол у стены напротив и принялся заполнять этот дневник, потягивая пронизанные ломящей болью члены и попивая из чудом уцелевшей бутылки «Старки Горестной».
Время от времени я смотрю на себя в зеркало: я приволок его из прихожей и установил у мусорной кучи. Вид у меня не грозный, а скорее жалкий. Однако есть в моем осунувшемся лице с заостренными чертами налет грустного романтизма. Таким лицам свойственен болезненный шарм, которым невозможно не залюбоваться.
Из кучи мусора ко мне тянутся, будто с мольбой, две ножки письменного стола. Я чуть было не сказал: «Моего любимого письменного стола». За те несколько дней, что я веду дневник, я чуть ли не привязался к нему: я вверял свои мысли не только дневнику, но и этому предмету мебели – удобному, неприхотливому, внимательному. Но сейчас я отрицательно качаю головой: «Нет, я не буду высвобождать тебя, дружище. Какой от тебя теперь прок? Посмотри на свою третью ножку: она подломлена и согнута. Мне сподручнее на полу – ты уж прости».