Шеф недовольно заерзал, опасаясь какого-нибудь подвоха с моей стороны.
– Айфонасий Прокопьевич, вот какая польза от моей работы? – Мне данная постановка вопроса действительно была небезынтересна: одним листьям все равно, вырабатывают они кислород или нет, а для некоторых это вопрос принципиальный.
– Ну, как же? Польза, безусловно, есть! Если ты первым опишешь исследуемый феномен, пусть и не предложив решения – да даже и не выдвинув какого-либо заключения, – ты все равно войдешь в историю как первоописатель феномена. А он получит твое имя: «Проблема правых и виноватых Федора… – тут шеф внимательно посмотрел на меня и после паузы нерешительно закончил: – и не Федора Безостаткова».
– Понятно…
Ответ шефа меня разочаровал. Получалось, собственно для науки мое исследование значения не имело. Оно имело значение для истории. И то – лишь с оговорками.
– Так вот… – Я вернулся к мысли, которую начал озвучивать ранее. – Сначала я полагал, что вопрос «Кто прав, тот не виноват» – это вопрос правового поля.
– Та-ак… А теперь?
– А теперь полагаю, это вопрос философии. Противопоставление должно строиться не на принципах правоты и вины, а на принципах правоты и неправоты.
– А-а… – начал было шеф.
– Это совсем не противоречит теме, – успокоил я его. – Ведь виноватым можно быть как с юридической точки зрения, так и чисто субъективно.
– Тут это указано? – Шеф положил широкую ладонь на мою папку.
– Еще нет.
– Надо указать.
Я кивнул и продолжил:
– Поясню. Я вот, например, у вас все время и неправ и виноват, независимо от того, прав ли я по факту.
– Здесь это отражено? – Палец шефа осторожно ткнулся в папку.
– Еще нет.
– И не надо.
Я пожал плечами, давая понять, что нехотя, но подчиняюсь.
– Вот и ладушки. – Шеф заметно повеселел и заулыбался. – Ты, Федор, пожалуй, продолжай исследование с первоначальных позиций. Субъективность здесь ни к чему. Это все-таки научная работа, а не кляуза.
– Айфонасий Прокопьевич, а можно вопрос?
– Можно, можно…
Шеф снова насупился. Я бы на его месте тоже мучился перепадами настроения: подчиненные любят задавать неудобные вопросы, в то время как каждый человек мечтает о вопросах, в ответах на которые он мог бы проявить свое остроумие и эрудицию. Однако ждать удобных вопросов от меня не приходится. Удобные вопросы – завуалированная льстивость, а то и вовсе – раболепие. Я способен на деликатность. Льстивость же разрушает, а не создает отношения между людьми. Проблемы в отношениях идут не от откровенности, а от отсутствия таковой. Лично я желаю нормальных отношений с начальством. Однако начальство в силу, должно быть, самой своей природы вынуждено держать дистанцию и возводить заборы, главными кирпичиками в которых льстивость и раболепие и являются.
– Слушайте, Айфонасий Прокопьевич, – заметил я в продолжение этих мыслей, – а в итоге-то мы чем занимаемся? Поиском Истины?
– Можно и так сказать, – ответил шеф.
– Знаете, у меня буквально вчера был занятный разговор с Маргеноном. Как раз насчет Истины.
– Ну-ка, ну-ка? – При упоминании имени моего друга шеф оживился: ожидать подвоха от Маргенона он никак не мог. – И что, к чему пришли?
– Истина рождается там, где ее ищут, а не где корректируют.
– Но-но! – Шеф грозно хлопнул по столу. – Мы корректируем не Истину. Мы корректируем путь к ней!
– Но ведь это – чистая субъективность.
– Всё есть чистая субъективность. Всё. Даже Истина.
– А вот это, Айфонасий Прокопьевич, невозможно. Истина-то единственна и неповторима.
– Вот что, Федор... – Шеф вздохнул. – Когда ты найдешь Истину, она окажется вовсе не такой, какой ты ожидал ее увидеть. И ты ее не признаешь за таковую. И будешь искать дальше. Так что здесь субъективность сыграет с тобой злую шутку. Очень злую шутку, Федя... – Последнее предложение шеф выговорил особенно четко. – Ну, всё – продолжай работать в первоначальном направлении. Пиши, так сказать, научное исследование, а не счеты со мною своди. Не надо этих кляуз. Кстати, о кляузах: на тебя есть жалоба…