– От Анастаса Подпрокопьевича?
– От Анастаса Подпрокопьевича, – подтвердил шеф.
– Понимаете, шеф, – принялся оправдываться я, – некоторые настолько глупы, что принимают самолюбование за одно из своих достоинств.
– Не надо, Федор, – Айфонасий Прокопьевич миролюбиво поднял ладонь. – Все мы любуемся собой. Вопрос лишь в том, что кого-то это в других раздражает, а кого-то – нет.
Сказанное заставило меня задуматься. И оказалось, что возразить мне нечего: самолюбование, должно быть, не чуждо никому.
– Я бы даже так сказал, – заметил я, – из всех любующихся собой людей менее всего противен мне я сам.
Моя реплика пришлась шефу по душе.
– Ты прав! – радостно воскликнул он. – Вот здесь ты, думаю, прав.
– Но ведь я не могу быть правым, будучи виноватым, Айфонасий Прокопьевич.
– Я с этой работой свихнусь! Теперь ты понимаешь, почему я не читаю ваши работы? Это же было бы самоубийством!
– Айфонасий Прокопьевич, все-таки хотелось бы разобраться… Скажите, «прав» – это от слова «правда»?
– Нет! Ни в коем случае! Это от слова «правило». «Соблюдающий правила», понимаешь? Соблюдай, и будешь прав.
– Прав я не буду, Айфонасий Прокопьевич, не буду, – упрямо гнул я свою линию. – Буду не виноват.
– Федор, хватит: я же не могу с каждым рассусолинки рассусоливать и рассусюкалки рассусюкивать. Не могу! Будь уже ответственным человеком. Выполняй свои обязанности так, как понимаю их я! И с Анастасом Подпрокопьевичем свои пикировки прекращай уже. Я мог бы приказать тебе: «Прекрати» – но я тебя прошу: «Прекращай». Я все еще надеюсь, что трудовая этика и ответственность для тебя не пустой звук.
– Не перевариваю я вашего зама, Айфонасий Прокопьевич. Когда человек знает, что говорит, – это одно. А когда говорит, что хочет, – совсем другое.
– Айфонасий Прокопьевич говорит то, во что верит. Что он знает, для него вторично. И я уважаю его выбор.
– Я тоже делаю свой выбор. И у меня тоже есть свой принцип: «Между человеком верящим и человеком знающим выбирай второго». Вера – лишь муляж знания.
– Большей глупости в жизни не слыхал и, надеюсь, не услышу.
– Мне кажется, мой выбор заслуживает не меньшего уважения, – буркнул я: у меня сложилось впечатление, что шеф не посчитал нужным даже вдуматься в смысл моих слов.
– А он тебя тоже не переваривает, – буркнул в ответ шеф.
– Разумеется, ведь я правдолюб, а Анастас Подпрокопьевич насквозь фальшив. Даже зевает он как-то фальшиво: позевать с ним за компанию совсем не тянет. С вами за компанию позевать тянет, а с ним – никогда. Правдолюбов не любят лишь те, чьей репутации правда вредит, и те, гармонию чьих взглядов она разрушает. Не трогай чужих заблуждений и недостатков и не наживешь врагов…
– И как это понимать?
– Да как угодно.
– Как угодно не хотелось бы. Хотелось бы правильно и конкретно.
Мы помолчали. Шеф внимательно рассматривал меня. Я не менее пристально и вызывающе рассматривал его. Под моим взглядом шеф заерзал.
– Молчишь? – нервно спросил он секунд через пятнадцать.
Я продолжал молчать. Я решил ограничить свое участие в нашем диалоге молчаливыми многоточиями: порою многоточие красноречивей многострочия.
Шеф понял, что цели, которая ему отводилась, разговор, похоже, не достиг: в конце его я оставался таким же строптивцем, что и в начале. Он молча поднялся и довел меня, держа за локоть, до двери.
– Не думай о сегодняшнем, Федор, – сказал он, распахивая дверь. – Не думай о своих амбициях и частных делах. Не терзай ни себя, ни меня. Сегодня мы работаем ради будущего. Будущее прекрасно. Потому что душа в нем вторична. Ее порывы, разочарования, надежды, муки – всему этому в будущем места нет. В будущем мы будем лишь маршировать с указанной частотой и длиной шага. И будем счастливы. Хотя и неведомым сегодняшнему человеку, чуждым ему счастьем.
Я ничего не ответил, ограничившись немым многоточием. Шеф же отпустил мою руку и легким тычком в затылок вернул в день сегодняшний: иди, мол, работай на благо будущего. Дверь позади с шумом захлопнулась.
Я огляделся: вокруг неспешно кишел людской муравейник. Кто-то копошился в бумагах за своим столом. Кто-то – в своих мыслях или переживаниях. Несколько групп, собравшихся в отдаленных углах зала, занимались промывкой косточек друзей и коллег, после которой – странное дело – белее и чище друзья отнюдь не становятся. Я – неотделимая, хотя и не гармонирующая с остальными часть ненавидимого мною муравейника. Муравейник этот ненавидит меня не меньше, чем я – его. Однако он никогда не согласится исторгнуть меня по доброй воле: для него это вопрос выживания. Он скорее попытается перемолоть меня, чем без сожалений отрежет.