Итак, вскоре я уже сидел на своем рабочем месте, бессмысленно царапая ногтем обшарпанную поверхность стола. Передо мной лежала чахлая папка с моими соображениями по выделенному нашему отделу направлению. Соображений было немного – с начала года их накопилось всего на несколько страниц, – поэтому открывать папку, чтобы освежить их в памяти, смысла не было. Я и так открываю ее каждый день и, перебрав листы и налюбовавшись стройностью выведенных мною строчек или возненавидев себя за никчемность идей, с удовольствием закрываю.
В отдалении послышался всплеск взбудораженных голосов. Я поднял голову: между рядами сотен столов отдела довольный собой, жизнью и мыслью о скором обеде фазанчиком прохаживался шеф. На полноценного фазана он, пожалуй, не тянет, однако заметил я это только сегодня. Отчего-то раньше я принимал его суетливость за деловитость. Поверхностность – за рассудительность. Болтливость – за необходимость донести до нас что-то безусловно важное.
Шефа крайне редко можно застать в своем кабинете. Кабинет его – каморка со слепыми стенами, лишенными окон-глаз. Просиживая там, шеф, должно быть, опасается, что сотрудники забывают о его существовании, как листья дерева благополучно забывают о существовании невидимых им корней. Потому-то корни и лезут из земли – теребить забывчивые листья и требовать от них синтеза идей.
Мой взгляд вновь упал на папку. На обложке каллиграфическим почерком секретаря отдела была выведена тема моего исследования: «Кто прав, тот не виноват». Может ли оказаться виноватым тот, кто прав? И всегда ли прав тот, кто не виноват? Виноваты ли правые в том, что не виноваты? Правы ли они в отсутствии у них вины? Правы ли виноватые в том, что виноваты? В какой мере вина неправых обуславливает правоту правых? Не знаю, не знаю, не знаю. К определенным выводам я еще не пришел. Но в гораздо большей степени меня интересует другой вопрос: а точно ли это закон Вселенной? О Вселенной нам почти ничего не известно. Поч-ти ни-че-го. Я пришел к парадоксальному заключению, что нас намеренно не посвящают в ее тайны, задавая темы исследований, имеющие мало общего с собственно Вселенной. Почему? Это главная тайна…
Мои размышления были прерваны неожиданным появлением вблизи моего стола шефа, который, узрев меня, радостно застрекотал:
– А-а… Федор-Федорок… Вижу, ты одумался. Молодец! В конце концов, мы делаем одно дело…
– Как же мы делаем одно дело, Айфонасий Прокопьевич, – поправил я его, – если ни вы, ни я ни черта не делаем?
Шеф обомлел и закусил губу. Его красивое лицо напряглось и утратило правильность черт. Улыбка обратилась в оскал. Фиолетовый правый глаз стал нежно-сиреневым. Левый же и вовсе закрылся, будто напуганная раковина моллюска.
При появлении шефа какая-то невидимая сила сгибает уродливыми крючками шеи подчиненных и придавливает к столам головы чувством то ли смутной вины, то ли мучительного несовершенства. Словно кто-то стоит у тебя за спиной и, сжав цепкие пальцы на твоей шее, давит, давит, давит…
Но, удивительное дело, сегодня тягостного присутствия этой силы у себя за спиной я не ощущал. Я прислушался к себе: нет, ничего. Я огляделся: на меня смотрели удивленные глаза коллег. Чистые, не замутненные размышлениями – Евгеши. Огромные, немигающие – Розалиты Георгиновны. Буравящие меня укором – Мойвы Филипповны. Только Маргенон, зарывшийся в ворохе бумаг, продолжал что-то деловито строчить, не замечая ничего вокруг.
Шеф, должно быть, осознал, что я сильно не в духе, и махнул уже было на меня рукой, но тут за его плечом возникла согбенная грустным знаком вопроса долговязая фигура зама, Анастаса Подпрокопьевича. Зам что-то с жаром зашептал в ухо обожаемого начальника. От этого жара тот воспрянул как купол воздушного шара – от горячего воздуха.
Это не предвещало ничего хорошего. Если шеф принимается выговаривать кому-то из подчиненных, его не остановить. Он говорит часами. Иногда – днями. И все это время зам обходит соседние столы и настырно щиплет за рукав сотрудников: мол, ты послушай, послушай – когда еще доведется послушать? Другие же сотрудники – те, кому повезло сидеть за более отдаленными столами – разбредаются по соседним отделам, как стадо разбредается от задремавшего на солнечном пригорке пастушка.
К счастью, пробило десять – время перекура. Больше всего на работе мне нравится именно перекур. Все подходят к окнам, достают специальные короткие трубки длиной в половину карандаша и принимаются вдыхать и выдыхать через них. Дыхание сразу же замедляется. Человек успокаивается. Отличная вещь, этот перекур, но само слово для меня загадка. Я пытался разгадать его происхождение, разбив корень на разные части. Получилось несколько смысловых пар: «пере» и «кур», «пер» и «екур», «пе» и «рекур». Даже «перек» и «ур». Я и так слово вертел и эдак. Но нет смысла, нет! Что это за «перекур» такой, и откуда он взялся, для меня так и остается неясным.