Дом немного заикался. Во время войны рядом бубухнула бомба или ещё чего, разнеся к чёртям собачьим склад дровяной, он недалёче стоял, два дня потом кругом всё горело. С той поры дом-старик заговариваться и начал.
Раньше-то терпимее как-то было, дом быта в доме или даже парикмахерская, давали ощущение присутствия людей, но не перегружали пространство суетливым копошением коммерции. А теперь стало «невынос-симо», как частенько свистел дом своими старыми вентиляционными шахтами.
Людей – что чаек, да все такие же: жадные, крикливые, гомонящие… носятся-носятся, а толку нет. Потому-то, дома стали ценить малонаселённые квартиры, тишину и ночное безмолвие безлюдных промзон.
Роскошью стало находиться в глубине двора, окнами на мусорку. Дома Московского проспекта на Фрунзенской, говорят, уже лет 30 молчат, протестуют против машин, метро, или ещё чего-то, революционный дух у них не выветрился. Старики с Обводного смеялись над ними, уж эти-то имперские реакционеры и не такое видали! Столько, что и вспоминать было лень.
Район никогда не был престижным, в основном, сплошные производства да дровяники, при царской власти где-то тут баржи разгружали: уголь, привозной кирпич, лес строевой… много чего везли, а оттуда на подводах уже по городу. Да и вода с Обводного была почище, будто бы поглубже шла что ли, водовозы отсюда брали на развозку по зиме-то, прачки всякие шатались. Чего рассказывать, ну, было и было.
Теперь-то уж конечно, да-а! Лиговский, мать его итить, всё испохабил своею прямой просекой чуть ли не до кудыкиной горы. И днём, и ночью туда-сюда шаландаются… Потому-то дворики и начали цениться между домами, так-то оно спокойнее жить. А тут вот добрались рекламщики и до старика-заики. Его ещё немец-архитектор строил до февральской революции, вроде бы как дом для рабочих ткацкой фабрики, ну, а может для красильщиков, никто сейчас и не вспомнит.
Когда ему бок-то нарезным батоном подсветило, с загадочной надписью «ТХПО» поверх всего безобразия, он три дня в себя приходил, терпел молча, надеясь, что уберут, но на четвёртый ему стало худо. Бедолага слыхал про хлебушков, но в глаза никогда их не видел.
Откуда ему? Они же постоянно вертелись возле вывесок «хлеб», «булочная», «пекарня», «свежая выпечка», а у них окрест отродясь такой ерунды не было, места-то страшненькие, что греха таить.
Так вот хлебушками дома звали померших с блокадной голодухи людей, те, ни за грошик сгинув в пику своего патриотического подъёма и радикального безбожия, как-то подзадержались в городе, болтаясь то там, то сям своими бесплотными душами. Тянулись на запах выпеченного хлеба или просто шли на вывески.
Очень их дома не любили, потому что души эти, что приставучие мухи лезли и лезли внутрь, селясь в подвалах, кладовках, коммунальных квартирах и чердачных каморах, тонули в ароматах пирожных буше, и сходили с ума от непрекращающегося голода, изредка перерождаясь в нечто новое и трудноопределимое.
Иногда, домам удавалось стряхнуть со стены вывеску, выдавив крепежи из сырой штукатурки стен, но ненадолго. Их быстро вешали назад – булочные стали популярным бизнесом, народ, что живой, что мёртвый, валом валил за круасанами и вчерашними пирожками.
Хлебушки, медленные и вялые, слабые и голодные, не всегда могли юрко проникнуть в закрывающуюся дверку, подолгу стояли у оконных витрин, или даже начинали облизывать стекло, отчего дома начинали брезгливо кривиться, потеть, и обрастать чёрной плесенью. Очень им было отвратительно касание холодных лапок и липкое нутрецо, желавшее прикипеть к их вымученному уюту. Никто не любит приблудившихся подкидышей, тем более – петербургские дома с лепниной и вензелями.
Старикан с Обводного, вечно грязный, пыльный и охристо-желтяной последние лет пятьдесят думал, что ничего-то ему уже и не страшно в мире горнем, окромя внеплановой протечки канализации или пожара какого-нибудь, да тут-то и попал как кур в ощип.
Пришли к нему, откуда и не ждали, ажно с трёх окрестных кладбищ потянулись, хлеб на стене в три этажа, это ж где такое диво видано? Моментально весточка разнеслась – хлеб, хлебище, батонобог явился не иначе. Шептали друг-другу, что Спаситель в миру, плотью своею облёк целый дом, чтобы всем хватило для посмертного причастия. Идиотов-то и среди померших хватает, и среди живых. Мало ли у кого какие выдумки в головах бродят?
Кликушествовать стали хлебушки, какие-то бредни друг-другу шептать, собираться возле дома к темноте, чтобы хоть поглядеть на эдакое чудо. На первый и второй день ещё ничего, но на третий – валом повалили.
Шли как на парад, как на майскую демонстрацию и как на субботник одновременно. Дом содрогнулся, когда к началу четвёртого вечера рядом толклись уж не десяток изумлённых тощеньких душ, а кабы не с полтысячи.