Впрочем, у страха глаза велики, поди угадай, сколько их там было, – голодных коммуняк, внезапно уверовавших в святую силу причастия, и сейчас не счесть, а уж среди мёртвых-то и подавно.
Окрестные дома, едва успевшие осознать причину столпотворения, стушевались, принакрылись тенями и погасили окна через одно, лишь бы и им не перепало. Да вот только чего?
Никто же не понимал, чего нужно этим хлебушкам. Посмотреть пришли? Молиться? Что им надо? Даже дома сознавали, что световой батон есть нельзя, ни тепла с него, ни запаха, чего им тут стоять? Хотели было через переговорщика пообщаться, мусорный бак изъявил желание, порадовавшись счастью быть нужным, но не успели до темноты.
Зажегся батон, и толпа зачарованно загудела своими слабыми голосочками загадочное «уррра-а-а!».
– Эй, дед! Штурмом немчуру брать будут! По старой-то памяти, – как-то злорадно рявкнул трёхэтажный соседушка слева. Неказистый, он от начала своей жизни завидовал высокому и жёлтому. Его-то самого уж раз двадцать красили, да каждый раз всё гаже и гаже.
– Тиип-пун теб-бе на пог-ганый яз-зык! – у старика с испуга проступил немецкий акцент. И он зябко поёжился на сыром ветру от бередившего душу страха.
– Да что им надо-то хоть?
– Да поглазеют и уйдут, чего паникуете?
Соседи как-то невнятно переговаривались, пытаясь успокоить сами себя, а хлебушки тем временем как-то чересчур бодро организовывались, сбираясь в бесплотную кучу на берегу канала, и явно чего-то планируя.
Батон сиял как звезда-полынь. Большой, овальный, с тремя иссечёнными полосами посередине, посередь на брандмауэрном боку, он был ярким и жёлтым, далеко светясь своей наглой электрической яркостью.
Дома прислушались. Среди хлебушков явно кто-то вещал, до них долетали обрывки фраз: «замученные голодом, господь наказал нас…», «но милость его велика… явил тело своё», «батон – хлеб христов!», «нарезной, видите, стигматы это…», «ТХПО – откровение»
Какая-то полоумная старуха, явно богоборчески подкованная, решила избавить себя от тяжкой доли праздного и голодного шатания, и внезапно стала пророчествовать, объясняя малограмотным сей символ своим скрипучим голосочком.
Ей вторили хоры согласных. Не соглашаться было в общем-то не с чем. До страшного суда ещё жить и жить, а тут это вот, попытка-не пытка, как говорится. Почему бы и не попробовать избавить себя от горькой чаши посмертных страданий?
– Сожрут они тебя, дед! Блокадникам все равно кого! – трёхэтажный не унимался.
Старик скорбно молчал, решив принять смерть с достоинством, а окрестные соседи в колоссальном изумлении потрясённо замерли в драматичном ожидании, как умеют только старые дома и испуганные коровы.
Хлебушки отрядили добровольца. Пионер Коля Рябушкин отправился к дому, не мигая глядя на светящийся батон.
Вороны, специально не спавшие, чтобы поглядеть на эдакий солдаут, ворочали головами, выбирая глаз, которым смотреть было получше.
В спину Коле неслось негромкое «веруй, отрок, веруй!» и какие-то всхлипывания. Пионер шёл гордо и смело, торжественное предвкушение прикосновения к святому таинству обуревало его, захватив его жалкую и голодную душеньку без остатка.
Подойдя к дому, он, примерившись и запрокинув голову вверх, полез по стене.
– Эх-х, мал-чик! С-слез-зь! – дом зашипел так явственно, что кое-кто из жильцов даже выглянул в окно.
– Больно-о-о, уйди-и! – дом завывал ветром в бывших печных трубах.
Соседей перекосило от отвращения, поскрипывая железной кровлей они гнусили соболезнования, им даже и представлять было отвратительно это касание холодных и липких лапок, а уж что на самом деле чувствовал дом-старик, по которому ползла душа пионера, тайком изгадившего при жизни три иконостаса, и представить страшно.
Тот ведь развлекался тем, что влезал через чердаки и битые окна брошенных церквей, искал сваленные по углам большие иконы и ножичком своим перочинным тыкал в тёмные лики, выковыривая глаза и рисуя улыбки, счищая краску до белого левкаса. Вокруг одного Спаса в силах он нацарапал нечто столь неприличное, что стороживший церкву доброволец из бывших прихожан, увидев безобразие на утро, там же и помер, не выдержав по военному слабосилью подступившего инфаркта.
За здорово живёшь, землю после смерти топтать не будешь, на всё есть своя причина. И у Коленьки она была.
Пионер лез к батону, а на подступах к брандмауэру уже тёрлись новые хлебушки. Дом, поняв, что ему должно претерпеть насилие над собой, будучи беззащитным и практически обездвиженным стариком, решил не сдаваться без боя, и, собравшись с силами, стал трясти свой бок, осыпая штукатурку из мелких трещин. Медленный озноб давался ему тяжело, он пытался, да ведь по колено уже в землю врос, он сроднился с нею и держался крепко, где ему было сбросить с себя это всё? Не было бедному мочушки.