«Нет бы, блядь, собой заняться. А то ведь богу молятся, а сами-то…»
Интуитивно чувствуя затишье перед бурей, Галя чутко прислушивалась к происходящему в лакшери, ожидая, что бабка, проснувшись, начнёт шуметь.
Поминутно беспокоясь, что старуха умрёт во сне, она подрывалась было сходить посмотреть, но волею удерживала себя на месте, зная, что прежде надо закончить дела.
«Да быть того не может, что она её жалела. Что ей эта бабка-то, ну? Мать не жалеет, а эту вот да?…»
Медсестра думала свою думу, пока не пришла к внезапному озарению: «да этож она себя жалеет, знает, зараза, что так же будет помирать, вот и хочет, чтобы её саму при смерти пожалели. Вот тебе и молитвы, вот тебе и жалость, людская доброта, а каждый-то шпыняет «за философию»… да тьфу!».
Заухмылявшись догадке, она первый раз за сутки осталась собой довольна.
На всю бюрократию ушло почти два часа. Днём, со всей этой беготнёй и процедурами никогда не хватало времени на ерунду, и уже к полуночи, пройдясь по палатам, Галя погасила свет в коридоре. На секундочку открыв дверь к бабке, она услышала, как та беспокойно хрипит и качается на кровати.
«До утра не дотянет» – подумалось Гале, тяжело вздохнув, она пошла готовить капельницу, решив дать ей напоследок физраствор с глюкозой, чувствуя вину.
Сил уже не было, и она, насидевшись за бумажками, тяжелела головой, клонясь в сон. Возясь со склянками, на автомате взяла систему и пошла к старухе, немного труся от предвкушения очередной встречи с этой инфернальницей.
Бабка лежала на кровати раскачиваясь, она легонько перекатывалась с бока на бок, убаюкивая свою боль в боку. Кровать немного сдвинувшись с места, стояла уже на трёх ногах, а четвертая, нетвёрдо касаясь линолеума, то зависала в воздухе, то стукалась в пол своим резиновым набалдашником. Галя знала, если к утру бабка не скопытится, – она точно упустит свой последний шанс умереть своей смертью. Фёдоров не станет больше ждать и держать в отделении полутруп, который позавчера привезли в отделение часа на три, не больше.
Устанавливая стойку, Галя смотрела на её мучения, не чувствуя ничего, кроме собственной усталости. Всё чего ей хотелось, поскорее угомонить бабку и пойти прилечь хоть бы часа на три.
Глаза слипались, и она села на кровать, успокаивая, положив руку больной на плечо, остановила это странное катание-валяние и поймала её ладонь, чтобы поставить иглу.
Бормоча что-то успокаивающее, медсестра видела своим опытным глазом, что бабка кончалась на глазах, та, полузакрыв веки, сочилась слезами, они стекали на виски, разбегаясь по мокрым глубоким морщинам, прорезанных страданием. Агония могла продолжаться и час, и два, хоть до утра, коли было желание. Галя подумала, что резкое изменение кровотока физраствором просто вынудит сердце отказать, и вынув из кармана шприц с трамадолом, она, не сомневаясь, впрыснула его прямо в склянку капельницы, воткнув шприц в резиновую пробку
Крепко приклеив катетер пластырем, она внятно проговорила бабке:
– Потерпите, лежите тихонечко, сейчас легче станет.
И начала наблюдать мерное капание раствора в трубке, контролируя скорость бежавших капелек.
Бабка мычала, прорываясь сквозь нудение каких-то всхлипов и стонов, она хотела сказать что-то, да не смогла.
Сжав её руку напоследок, Галя вышла, не гася свет.
В сестринской она переоделась «в ночное», был у неё костюмчик, в котором не бесило спать. Днём-то в синтетике все гоняли, стирать легко, не мнётся. А к ночи уже было тяжело, хотелось раздеться и отдохнуть по-человечески.
Спать, конечно, не полагалось, но прикорнуть на пару-тройку часов всегда можно. На втором посту сегодня вроде тихо, и кроме бабки у неё не ожидалось других забот.
Снимая старый макияж ватными дисками, она внимательно слушала тишину, пытаясь понять, что там творится за стенкой. Слышались какие-то шорохи, слабые стоны. Зная, что капельница минут на сорок, она хотела по-максимуму подготовить всё, чтобы тут же лечь, как только получится снять систему. Не выдержав, она легла на минутку, чуть прикрыв глаза. В ту же секунду она вздрогнула от удара в стену.