— Вы меня оскорбляете, — сказал Дарден, чувствуя себя расписной фигурой на носу помпезной яхты, лениво плывущей по волнам Моли.
— И не собирался, мой милый. Отнюдь.
— Тогда не могли бы вы дать мне немного в долг. Я все верну.
— Теперь ты оскорбляешь меня, Дарден. Я не могу ссудить тебе денег. Их у нас нет. Все, что мы собираем, уходит кредиторам или на дома и приюты для бедных. У нас нет денег, и мы их не алчем.
— Пожалуйста, Кэдимон, — сказал Дарден. — Я в безвыходном положении. Мне нужны деньги, Кэдимон.
— Если ты в безвыходном положении, вот тебе мой совет: уезжай из Амбры. И сделай это еще до Праздника. В ночь Праздника священникам небезопасно ходить по улицам после наступления темноты. Много лет все было спокойно. Ха! Помяни мое слово, так долго не продлится.
— Мне много не нужно. Ровно столько, чтобы…
Кэдимон указал ему на ворота:
— Клянчь у своего отца, а не у меня. Уходя. Сейчас же уходи.
Со сведенными мышцами, со сжатыми кулаками, Дарден подчинился бы Кэдимону из уважения к памяти учителя, но сейчас перед его мысленным взором предстало другое видение, — так луна поднялась над долиной прошлой ночью. Ему явились джунгли, темно-зеленые листья с прожилками, как паучьи лапы, как тонкие, хрупкие кости. Джунгли, женщина и мертвецы…
— Не уйду.
Кэдимон нахмурился:
— Очень жаль это слышать. Еще раз прошу тебя, уходи.
…буйная, удушающая зелень, привкус грязи во рту, запах гари, столб дыма изгибается знаком вопроса…
— Я был вашим учеником, Кэдимон. Вы должны мне…
— Живой святой! — позвал Кэдимон. — Проснись, Живой святой!
Живой святой расправил затекшие от отдыха на катафалке конечности.
— Избавься от него, Живой святой, — велел Кэдимон. — В мягкости нет нужды. — И, повернувшись к Дардену, добавил: — До свиданья, Дарден. Мне очень жаль.
Извергая оскорбления, Живой святой спрыгнул с катафалка и, угрожающе потрясая лиловатым и дряблым, как морская анемона, пенисом, побежал на Дардена, который немедленно вскочил, протолкался через ряды собравшихся за это время послушников и бегом бросился по обложенной синим стеклом дорожке, слыша за спиной не только вопли Живого святого («Вали! Вали, бабуин тощезадый!»), но и стихающий возглас Кэдимона: «Я буду молиться за тебя, Дарден. Я буду молиться за тебя». А затем — близко, слишком близко — журчание мочи, а потом руки Живого святого прилепились к его лопаткам. И Дарден вылетел из миссии, но не на крыльях радости, как надеялся по приходе; и, приземлившись, ободрал свою пятую точку, свою гордость, свое достоинство.
«И больше не возвращайся!»
Когда Дарден наконец остановился, то обнаружил, что находится на краю Религиозного квартала, рядом с продавцом австралийских орехов, сыпавшим шутками, словно орешками. Задыхаясь, он согнулся, уперев руки в бока. Его легким не хватало воздуха. В висках яростно стучала кровь. Он почти убедил себя, что это от физического напряжения, а не от гнева и отчаяния. Такие чувства не подобают миссионеру. Такие чувства не подобают джентльмену. На что еще толкнет его любовь?
Твердо решив восстановить душевное равновесие, Дарден одернул рубашку, поправил воротничок и двинулся дальше, надеясь, что осанкой и шагом умело подделался под степенность клирика средней руки, который превыше мирских мелочей. Но его выдавали красные, вздувшиеся вены на шее, скрюченные, как когти, пальцы, и сознание этого лишь вызывало еще больший гнев. Как Кэдимон посмел обращаться с ним так, будто Дарден ему совсем чужой! Как посмел этот сморчок предать союз его отца и Церкви!
Но (и это пугает еще больше!) где блюстители порядка, когда они так нужны? Есть же в городе законы против публичного мочеиспускания! Впрочем, это подразумевало наличие гражданских властей, а в существование такой химеры Дарден пока еще себя не убедил. Он не видел ни одного синего, черного или коричневого мундира, не говоря уже о затянутом в него теле, человеке, который символизировал бы закон и порядок и тем самым облек в плоть это понятие. Куда смотрят амбрцы, если по бульварам и переулкам, подземным переходам и мостам над каналами ходят воры, насильники и убийцы? Но этот вопрос навел его на мысли о грибожителях и их нишах-часовнях, и, содрогнувшись от подбородка до пальцев на ногах, он поспешно ее отбросил. Возможно, джунгли еще не ослабили своей хватки.
Наконец, понурившись и глядя себе под ноги, он униженно признал свое поражение, признал нелепость своей попытки. Он выставил себя дураком перед Кэдимоном. Кэдимон ничем ему не обязан. Кэдимон повел себя, как и следовало в разговоре с безбожником.