И с этого момента, когда в его руке будет лежать ее, когда их взгляды сплетутся через стол, все станет просто, ибо их уста будут безмолвствовать, но красноречиво. Быть может, они оставят стол, таверну и пойдут гулять по улицам, пустым после оглушительного Праздника. Но, что бы они ни делали, между ними установится прочная связь, ведь они сполна испили желания в глазах друг друга.
Стерев со лба пот, Дарден отпил еще глоток и поглядел в толпу, теперь сливающуюся с процессией, напирающую, подавшуюся к огням и артистам.
Маршируют мимо ветераны войн: гротескное сборище отсутствующих конечностей, отделенные от плоти воспоминания, ибо здесь нет ни одного, у кого было бы две руки и две ноги разом. Шаркает и волочится жутковатая рота на костылях и в инвалидных колясках, и один боевой товарищ поддерживает Другого. Они одеты в мундиры сотен войн, и лет им от семнадцати до семидесяти — Дарден узнал несколько человек со своего постоялого двора. Те, кто при оружии, размахивают саблями, перехватывают оружие из руки в руку над головами, заводя толпу на тротуарах, которая теперь напирает и раздваивается, будто сам себя умножающий зверь, чтобы с визгом еще ближе стать к мостовой.
Затем степенной поступью прошествовали четверо мужчин с гробом, столь маленьким, что лежать в нем впору только ребенку, и каждый держал его лишь одной рукой. Временами их глава откидывал крышку, чтобы показать пустоту внутри, и тогда толпа испускала стоны и топала ногами.
За гробиком — клетка с пантерой: зверь рычит и громадной лапой бьет по бамбуковым прутьям. Встретив потускневший, но непокорный взгляд гигантской кошки, Дарден залпом проглотил «Красную орхидею» и невольно вспомнил джунгли. Влажный зной; вьются в зловонной зелени лишайники; краснеют цветы; густой запах чернозема на лопате; бледно-серое пятно на женской руке; внезапный приход в селение дикарей, которое вскоре станет обителью призраков, когда его жители разбегутся или будут сражены болезнью; темные глаза, вопросительные взгляды тех, кого он потревожил, принеся с собой слово Божие; как лес может быть слишком зеленым; как можно опьянеть от звуков; как можно подхватить в лесу лихорадку, тонуть в черной воде, мучимый проклятием отсутствия обращенных.
Дарден снова поежился от холодка «Орхидеи», и ему показалось, что настил под ним покачивается в такт музыке «Воронов». Неужели он еще не полностью оправился от лихорадки? А может, просто лишился рассудка или «орхидеи» ударили ему в голову? Или причина в его последней болезни — опьянении любовью? Помимо этой любви у него остались лишь жалкие крохи, и с этой мыслью в нем завибрировала неприятная трель страха. Нет работы, и кончаются деньги, а единственное, что кажется ему в бытии постоянным, непреложным и несомненным, — это сила его любви к женщине в окне.
Он улыбнулся паре за соседним столом, хотя у него скорее всего получилась пьяно-плотоядная ухмылка, совсем как у отца. Прошлые его любови были прискорбны — сейчас в этом можно признаться. Слишком платонические, слишком странные и всегда слишком короткие. Джунгли долгих романов не терпят. Напротив, джунгли их пожирают, растирают меж челюстями и выплевывают. В точности как их любовь с Нипентой. Нипента. Не могут ли женщину в окне тоже звать Нипента? Обидится ли она, если он станет называть ее так? Теперь настил под ним действительно качнулся и накренился, как корабль в море, и Дарден вцепился в стол, а после, когда все успокоилось, отодвинул «Красную орхидею».
Опустив взгляд на процессию, Дарден увидел Кэдимона Сигнала и невольно рассмеялся. Кэдимон. Старый добрый Кэдимон. Неужели этому параду суждено превратиться в восхитительно безобразную татуировку Дворака? В путешествие из прошлого в настоящее? Потому что это действительно был Кэдимон, махавший толпе с занавешенной золотым и белым атласом платформы, а рядом с ним стоял Живой святой, дипломатично облаченный по такому случаю в белые одежды мессии.
— Ха! — воскликнул Дарден. — Ха!
Завершал парад человек, ведший на поводке крупного речного рака, и это зрелище рассмешило Дардена до слез. Огоньки вдоль бульвара стали гаснуть, сперва по одному, а после, когда толпа набросилась на них и принялась срывать гирлянды, во тьму погружались целые участки улицы разом. Следом были заброшены вертела, мясо на них почернело и обуглилось, но костры ревели и пылали тем ярче, словно стремясь отомстить за смерть младших собратьев. Теперь уже не разобрать, где артисты, а где толпа, так они были стиснуты, так смешались в веселье под зеленым светом луны.