Лейк был высоким, но казался среднего роста, потому что, опираясь на трость, сутулился — и эта сутулость всегда производила такое впечатление, будто он внимательно вас слушает, хотя на самом деле был никудышным слушателем и никогда не мешкал грубо прервать, когда ему наскучивало то, что я говорила.
В его лице была определенная суровость, которую подчеркивал твердый подбородок, совершенной формы рот и глаза, как будто менявшие свой цвет, но в основе своей бывшие неистово, захватывающе зелеными. В минуты гнева или веселья его лицо было оружием: во гневе его черты словно еще более обострялись, и тогда глаза пронзали собеседника как копья, а от смеха они как будто расширялись, а взгляд призывал разделить с ним добрую шутку. Но по большей части он пребывал где-то между смехом и гневом, в эдаком глупом подражании «измученному творцу», которое, однако, позволяло ему отстраниться от любых бурных чувств. Он был робким и проницательным, коварным и надменным — иными словами, ничем не отличался от многих других художников, чьи работы я выставляла в моей галерее. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
Однажды замечательным весенним днем в легендарном городе Амбра художник Мартин Лейк получил приглашение на казнь.
Для подобного приглашения день выдался не слишком благоприятный, и по пути на почту Лейк лелеял несколько обид. Первой и главной среди них было то, что воевали друг с другом зеленые и красные: ряд скверных потасовок уже распространился как болезнь по улицам, даже перекинулся на несколько кварталов самого бульвара Олбамут.
Как феномен зеленые и красные одновременно притягивали и отталкивали Лейка. Чтобы не объяснять долго, зеленые считали недавнюю смерть (великого) композитора Восса Бендера трагедией, а красные видели в недавней смерти (деспотичного) композитора Восса Бендера благословение. За имена они себе взяли названия, соответственно, самого любимого и самого нелюбимого цветов Бендера: зелень молодости, проведенной в лесах Морроу, и краснота флажков грибожителей, которые, как он считал, похитили его кузена.
Без сомнения, эти две политические фракции исчезнут так же быстро, как и появились, но пока Лейк носил зеленый флаг в левом кармане, и красный в правом — чтобы наилучшим образом изъявить пламенный патриотизм. (Если судить исключительно на слух, Лейк симпатизировал красным, хотя бы потому, что утром, днем и ночью зеленые загрязняли воздух тысячами мелодий Бендера. Лейк почти не слушал музыку Бендера, пока композитор был жив, и злился, что пришлось менять свои привычки теперь, когда он умер.)
Столкнувшись с этой догмой, Лейк подозревал, что его решимость продолжать еженедельные походы на почту указывает на какой-то изъян характера, фатальное любопытство художника. Ведь он знал, что рано или поздно вытащит из нужного кармана не тот флаг. «И тем не менее, — думал он, хромая по авеню Труффа, где даже тромбозные сгустки кувшинок в аккуратных ящиках с водой вдоль дорожки напоминали ему о конфликте, — как еще упражнять хромую левую ногу?» А кроме того, ни одна наемная повозка не повезет его через спорные территории.
Лейк нахмурился, когда, размахивая красными флагами, на улицу выбежали юнцы в расшитых красными пуговицами куртках. Лейку уже был виден вдалеке угол почты, залитый редкостным утренним светом, ложившимся как золотой дождь.
Следующая в перечне «Причин, почему следовало остаться дома» касалась (к немалому раздражению Лейка) самой почты. Он не питал симпатии к архаической архитектуре здания и лишь умеренное уважение к его назначению: поскольку качество частной монополизированной почтовой службы оставляло желать лучшего, большинство заказов ему все равно доставляли курьеры. Еще у него вызывало отвращение то, что он знал о ее истории, обо всех этих штабелях «гробиков», как он называл почтовые ящики. Нагроможденные вдаль и вширь по всему огромному залу, эти ящики поднимались до самого потолка. Надо думать, мертвые дети, которых раньше в них хранили, пытаясь вознестись на небеса, оказались в ловушке под безобразным желтым потолком и по сей день бьются в него эктоплазменными головками.
Но когда впереди встала почта — громоздкая и желобчатая, смутно похожая на чудовищную, впавшую в маразм старуху, — ничто не стало бы для него большим ударом, чем недавняя смена названия на «Мемориальная почта имени Восса Бендера». Непристойная поспешность! Ведь (великий, деспотичный) композитор и политик умер всего три дня назад! Смотря каким сплетням верить, причина смерти варьировалась от сердечного приступа до яда. Его тело увезли тайно, но еще не кремировали, чтобы, согласно распоряжению самого Бендера, развеять над рекой Моль. (Не говоря уже о том, что отколовшаяся фракция зеленых в шквале памфлетов и плакатов возвестила о воскрешении своего возлюбленного Бендера: дескать, он возродится в облике первого ребенка, родившегося после полуночи ровно через год со дня его смерти. «Интересно, — желчно спросил себя Лейк, — будут ли у новорожденного вырываться изо рта соловьиные трели?»)