– Кампари и гранатовый сок, – промурлыкал Алессандро с мягким итальянским акцентом. – Будешь обожать меня до конца жизни!
Никто из друзей Сары не верил, что она не спит с Алессандро: он выглядел весьма эффектно, и в классическом ренессансном смысле, и с точки зрения дешевого фильма про вампиров. Сара, относившаяся к собственному здоровому либидо с научным интересом, могла объяснить это исключительно феромонами. В том, что касалось секса, она попросту следовала указаниям носа, и он никогда не приводил ее к Алессандро. «Ты испорченная», – твердили ей друзья. Возможно, они были правы: у Сары ни разу не возникало проблем с нахождением партнера, когда у нее бывало игривое настроение, а случалось это частенько. «А как же общие интересы, душевная близость, доверие? – спрашивали другие. – Неужели тебе не хочется нежности?» Как правило, Сара отмалчивалась и с трудом скрывала зевоту.
Сейчас она переступила порог их крошечной кухни, сверкающей чистотой (спасибо Алессандро!), и продемонстрировала ему письмо из Праги.
– Когда приедешь, – заявил Алессандро, – первым делом навести Il Bambino di Praga[3] и хорошенько ему помолись.
Сара возвела глаза к потолку. Алессандро занимался наукой. Он изучал дрожжевые культуры – Сара никогда не могла толком вникнуть в детали, поскольку стоило ей услышать, как Алессандро произносит слово «дрожжевые», она начинала хохотать до упаду. Работа Алессандро была связана с функционированием мозга, хотя никак не пересекалась с ее собственными интересами в музыке и нейропсихологии.
– Что за пражский бамбино? – спросила она.
– Какая ты невежда, а еще примерная католичка! – Алессандро покачал головой в притворном отчаянии.
– Я не католичка, – возразила Сара, вспомнив об одном ключевом моменте, который произошел в ее войне с матерью, – тогда она твердо решила, что вообще не станет ходить на мессу.
– Это старинная скульптура Gesu Bambino – Младенца Иисуса. У него есть волшебная сила, если ему молиться.
– Что ты болтаешь! Ты же целыми неделями таращишься в электронный микроскоп! – парировала она.
Сару забавлял и поражал талант Алессандро, ученого, занимающегося нейроанатомией, за доли секунды переключаться с дурного глаза и чудесных способностей святых на незаконченную единую теорию поля Эйнштейна и квантовую механику.
– Сара, – сурово произнес Алессандро. – В жизни полно чудес. Ты поймешь, когда приедешь в Прагу. Там есть волшебство. – Он перекрестился. – Темное волшебство. Прага – порог двух реальностей.
– Прага – европейский город, – фыркнула она. – В Праге, как и здесь, действуют законы науки.
– Законы науки… – Алессандро повел скульптурно вылепленными плечами. – Где они? Мы не осведомлены даже о том, как устроена эта штука (он ткнул пальцем в свою голову). Восемьдесят шесть и одна десятая миллиарда нейронов! И глиальные клетки, окружающие нейроны, – восемьдесят четыре и шесть десятых миллиарда глиальных клеток! Сто лет назад, cento anni[4], мы установили, что глиальные клетки существуют, – но не понимали, что они делают! Теперь мы выяснили: они обеспечивают передачу нервного импульса. Но как? Мы не знаем. А вселенная? Девяносто шесть процентов вселенной состоит из темной материи и темной энергии! Chissa?…[5] Вероятно, для этих девяноста шести процентов не применим ни один из открытых наукой законов. Говорю тебе, Сара, это – molto misterioso![6]
Сара одним глотком допила остатки кампари. В дверь позвонили.
– Твой любовник? – Алессандро выгнул бровь. – Я думал, у тебя не будет никакого секса, пока ты не закончишь статью о восприятии в мозгу высоты звука. Ты вроде сама мне говорила.
Сара покачала головой.
– Посмотрю, кто там, – сказала она, вручая Алессандро свой бокал. – И учти, если мы собираемся побеседовать о темной материи, мне понадобится вторая порция.
Глава 2
Когда Сара открыла дверь, перед ней предстал пустой коридор. Она поморгала, а затем опустила взгляд и обомлела.
Посетитель был… крошечным. Любопытно, подумала Сара, как принято называть по законам политкорректности, «человек некрупного телосложения»? Она уставилась на макушку незнакомца: голова, кстати, была громадной и заслоняла всю фигуру гостя, за исключением пары ног в коричневых ботинках. Носы же ботинок смотрели в разные стороны, как у балетного танцора. Или у куклы из папье-маше.