Но Саша не сдавался и многозначительно заявил:
- Такие. Важные. Но пока они - тайна!
- Своего секретаря, Никиту, и не пойдешь встретить? Да он нам чугун везет, баламут ты этакий!.. Обязан быть на вокзале! В порядке комсомольской дисциплины. Понятно? - тоном приказа сказал Маремуха Сашке.
- А я не могу! - упрямо твердил Бобырь. - Как раз на полдень у меня такое назначено...
И ничто не помогло. Как мы ни укоряли Сашу, как ни стыдили его, что он встречу старого друга и воспитателя меняет на какое-то свидание, Бобырь оказался непреклонен и не поддался на уговоры.
На следующий день, прихватив с собою Головацкого, мы с Петром пришли на вокзал. Пассажирский из Екатеринослава пришел еще утром. Пустой зеленый состав давно угнали на запасный путь. Весовщики, стрелочники, буфетчик - все укрылись от полуденного зноя в прохладных комнатах вокзала, который еще не так давно был для нас, фабзавучников, новым и чужим. А сегодня приморская тупиковая эта станция с раскаленными от солнца, поблескивающими рельсами казалась родной и знакомой чуть ли не с самого детства. Как быстро можно освоиться в новом городе, если встретишь на своем пути хороших людей! Даже веснушчатый моложавый дежурный по вокзалу, похожий в своей красной фуражке на гриб мухомор, воспринимался мною как давно знакомый.
Вдали, у выходных стрелок, щелкнул, поднимаясь кверху, щиток семафора, и тонко загудели стальные тросы в ящике, проложенном вдоль путей. Мы услышали далекий гудок паровоза. "Каков-то сейчас Никита? Станет ли он по-прежнему беседовать с нами как старший или будет уже считать нас равными?" - думал я, напряженно следя за увеличивающимся клубочком паровозного дыма.
Товарный эшелон, влекомый тяжелым паровозом, летел из степей Таврии навстречу морским просторам. И вот, наконец, обдавая и без того накаленный солнцем перрон облаками горячего пара, паровоз промчался перед вокзалом черный, маслянистый, лоснящийся от смазки и лака, пахучий и громоздкий, с молодым чумазым машинистом, выглядывающим из квадратного окошечка.
Коричневые платформы со строительным лесом, с ящиками неизвестного груза, засыпанные поташом и углем, мелькали перед нами, и я думал, что конца-краю им не будет. Но вот на одной из платформ показалась фигура в соломенном капелюхе, не похожая на тех проводников, что нет-нет да и приветствовали нас флажками из тамбуров. Прошла секунда, другая, и мы узнали Коломейца. Одетый в синий комбинезон, он стоял на каком-то огромном станке.
Только наши взгляды встретились - Коломеец сорвал с головы капелюх и замахал им, приветствуя нас. Удивительно черный, сухощавый, с распущенными по ветру волосами, он что-то кричал, но стук вагонных колес глушил его слова. Не успел еще поезд замедлить ход, как Никита ловко спрыгнул на перрон.
- Здорово, хлопцы! - выкрикнул он.
Вначале Никита просто пожал мне руку, затем, поколебавшись мгновение, крепко обнял меня и расцеловал в обе щеки. От него пахло степными просторами, полынной горечью, таволгой и чебрецом. И с Маремухой он расцеловался. Тогда я представил Никите Головацкого.
Коломеец, весело глядя на Толю, жал ему руку:
- Слышал, как же! Василь писал мне о тебе. Спасибо за то, что приютили наших воспитанников... А вот жатки-то будут?
- А чугун будет? - также улыбаясь в ответ, спросил Толя.
Коломеец обернулся лицом к эшелону и показал рукой на прицепленные к хвосту его три нагруженные платформы.
- Неужто не хватит? - сказал он не без гордости.
- Еще и останется! - определил Толя. - Но, я вижу, не дошли еще до ваших краев слова Феликса Эдмундовича: "С металлом обращаться, как с золотом". Целые залежи, видно, его у вас. А я, признаться, думал, что Василь маленько преувеличивает.
- До вашей телеграммы нам как-то в голову не приходило подобрать весь этот лом, - оправдывался Никита. - Спасибо, надоумили!
- И как вы все это быстро собрали! - удивился Петро.
- Надо быстро. Урожай не ждет. Ночью, при факелах собирали. Теперь вся надежда на вас!
- А что это за штука, Никита? - спросил я, показывая на разбитую чугунную станину, с виду напоминавшую основание огромного стола.
- Это, брат, не "штука", а машина для печатания денег!
- Не та ли, что в духовной семинарии стояла? - вспомнил я.
- Она самая! - подтвердил Никита и, обращаясь к одному только Головацкому, объяснил: - Видишь ли, в нашем городе задержалась однажды петлюровская директория. И вот немцы прислали тогда Петлюре из Берлина эту машину для печатания денег. Петлюра столько гривен и карбованцев на ней напечатал, что и до сего дня дядьки в селах ими светлицы вместо обоев оклеивают. Стояла потом эта поломанная машина в подвале сельскохозяйственного института. Получили мы телеграмму Василия - и давай по всем подвалам рыскать, металл собирать. А комсомольцы-студенты ее обнаружили за штабелями дров. Подойдет?..
Головацкий медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:
- А не жалко такую махину на лом брать? Нельзя ли ее для какой-нибудь типографии приспособить?
- Думали. Прикидывали. Артель "напрасный труд"! - бросил Никита. Немецкие инструктора как дали тягу с Петлюрой за Збруч, так с собою все ценные части захватили, а станину эту подорвали. Вся она трещинами изошла. Новую легче сделать, чем ее чинить.
Я глядел на громоздкую станину, водруженную посредине платформы и притянутую к ее бортам канатами. Вспомнился мне далекий год гражданской войны, когда в городе, захваченном петлюровцами, прошел слух, что в духовной семинарии будут печатать новые деньги. Живо вспомнилось мне, как силком хотели петлюровцы и моего батьку, печатника, заставить под охраной гайдамаков печатать их размалеванные бумажки с трезубами, скрепленные подписью главного петлюровского казначея, какого-то Лебедя-Юрчика. Отец закричал: "Я печатник, а не фальшивомонетчик!" - и был таков. Он ушел тогда в Нагоряны, к партизанам.
И вот снова проклятая машина, от которой убегал в те годы из города отец, встретилась на моем пути, но теперь она годилась только в переплавку.
Головацкий сразу же пошел к дежурному по станции и попросил его отцепить платформы с чугуном.
- Вы, друзья, ведите гостя домой. Он проголодался небось. Да и помыться ему не вредно, - сказал Толя, принимая от Коломейца накладные. - А я уж тут все сам протолкну!