Она не была охотником – не была и шпионом. Однако бдительность важна всегда – и уж тем более, когда чувствуешь себя в безопасности.
Он занес в дом почту, рассортировал, выбросил никчемную макулатуру, проверил влажность в горшках с азиатскими ландышами, а также в кадке с лимонным деревом возле эркерного окна в гостиной.
Оттягивая время, Джек несколько минут постоял, через стекло разглядывая улицу напротив и подмечая расстояние между фонарями; интересно, на что это будет похоже к полуночи, почти в полной темноте, а еще лучше – рано утром, когда погаснут все огни и забрезжит рассвет? Картинка поплыла перед ним, приправленная чем-то еще, несообразным и решительно невозможным. Дома на противоположной стороне улице казались сделанными из стекла, и сквозь них виднелась некая равнина или пустыня, черная, как обсидиан, с торчащими из нее колоссальными, неясно прорисованными объектами – по-своему живыми, но полными злобы и зависти, ничего не прощающими…
Застонав, он зажмурился, принялся трясти головой – пока не вернулся предвечерний свет – и торопливо задернул шторы.
Вестибюль клиники был полон народа. Врачи возились с семью матерями и их захворавшими чадами. Джеку нравились дети, однако их болезни или, паче того, всамделишные беды приводили его в неловкость, заставляли чувствовать себя посторонним. Отвернув взгляд, он тоскливо прислушивался к кашлю, сопливому шмыганью, плачу, писку и воплям в борьбе за игрушки.
Барабаня пальцами по деревянному подлокотнику, Джек выбивал ритм той самой песенки, которую напевал себе под нос при жонглировании – скорее даже не мелодию, а набор тягучих похмыкиваний.
Услышав свое имя, с соседнего кресла поднялся пожилой мужчина и положил на центральный столик сегодняшний выпуск «Сиэтл уикли». Джек взял таблоид в руки, перелистнул страницы с обзорами последних достижений театра и кино – ни тем, ни другим он не увлекался – и задержал внимание на статьях про местные клубы и выступления музыкантов. Всегда в поисках новых, симпатичных мелодий.
Он успел прочитать полрецензии, посвященной формальному анализу творчества очередной группы, работающей в стиле фьюжн-ска-грейс, как вдруг слова на газетной полосе поехали влево. Голова Джека пошла кругом. Казалось, что-то зависло перед глазами: облако крупных, большекрылых насекомых, словно выхваченных из темноты слепящим лучом прожектора. Затем контуры насекомых расплылись, их смахнуло прочь, впечатало в картины, развешанные на стенах клиники – мимо стульев, мимо заваленного игрушками уголка для самых маленьких.
Забурлил аквариум, стоявший возле регистратуры.
Пузыри внезапно замерли.
На клинику обрушилась тишина.
Видеть он мог, только все силуэты скошены – кренятся, вращаются то сюда, то туда вокруг центральной точки, которая принялась разбухать и окрашиваться в цвета побежалости: от красного через синий к всевозможным оттенкам бурого и розового.
На него в упор уставилась пара широко распахнутых глаз, чье выражение он не мог прочитать. Непонятно, что это за лицо – слишком много незнакомых линий, – хотя ничего пугающего в нем нет. Неясно откуда, но Джек попросту знал, что это существо – человек? – был добр, обеспокоен и заинтересован в юноше.
Более чем.
Позади лица открылся длинный, сужающийся туннель, ведущий к неестественно резкому, явно искусственному свету. Джек почувствовал, что его собственная физиономия глупо обмякла, веки отяжелели.
Он опять уходил в сон.
Лицо: на редкость плоское, с приплюснутым носом, чей кончик украшал розовый пух; плотная рыжеватая шерсть, захватившая щеки; миниатюрные ушки.
Пока одна биологическая догадка сменяла другую, он нашел это лицо симпатичным, а затем – чудеса! – красивым. Тут же к этому чувству добавился еще один штрих: подспудный намек на заботу и печаль.
Более того, его собственная шевелюра изменилась – стала кустистой, торчит куцыми, жесткими волчками. Он попытался было взять губы и язык под контроль, но дело шло с трудом. Какие бы звуки он ни пытался издать, получался невнятный лепет. Джек осторожно потрогал уши и обнаружил, что на ощупь они напоминают шляпки садовых шампиньонов.
Самочка с розовым пятачком вместо носа изящной ладонью обтерла ему лоб и заговорила вновь. «Го-го-го, га-га-га» — ничего не разобрать, но звучит приятно. С таким же успехом она могла бы декламировать стихи – или петь. Зато с цветопередачей в поле зрения творилось что-то неладное. Он никак не мог решить, синяя она, бурая или розовая. А затем, словно расплывчатая картинка вдруг вошла в фокус, он разом переключился на новый лингвистический фрейм, сбросил старый, цвета повели себя нормально, а речь вернулась. Контроль за телом – по крайней мере за физиономией и ртом – стал более уверенным.