Э, догадалась Рита, да все одинаковы. Ни у кого, значит, нет превосходства ни над кем. Ишь, художник, а мой! Не говоря уже про большого начальника Прокопия.
Тут произошло всеобщее движение, все потянулись в освещенный софитами зал: начиналась официальная часть.
— Рита, вы, пожалуйста, не уходите! — попросил художник (Дурак, да меня теперь не выгонишь!). — Вся эта процедура на час.
И стоял в освещенном круге, принимал официальные и полуофициальные речи и то и дело проверял, на месте ли Рита.
Рита поехала к нему в мастерскую с тесным кругом.
Хозяин пас ее, пас, да внезапно с коньков долой. Вот всегда он так, сказали гости. Держится-держится, и вдруг — бац! Так что не повезло вам, девушка.
Гости-то вполне обходились и без хозяина, они тут были завсегдатаи.
— …вы сколько угодно можете мне заливать насчет вашей художественной интуиции, а я считаю, мы обязаны быть образованными. Да вот «Эдип-царь» Пазолини, вспомните, в каких они там дурацких нарядах, какое нелепое у них оружие, а как смешно, когда навстречу спасителю Эдипу вывозят из города, царицу Иокасту — на какой-то приземистой тележке, — да он что, издевается? Софокл жил в пятом веке до нашей эры, цивилизованнейшее время, не надо так глумиться над ними, а какие он им сделал города? — глиняные курятники, нет, художник обязан считаться с исторической действительностью.
— Это не историческая действительность, а мифологическая. Софокл писал свою трагедию на основе легенды, а это уже внеисторическое время, и Пазолини мог распорядиться его атрибутами как ему вольно. А ему вольно было добиться художественного впечатления: потерянность человека во вселенной, незрячесть — вспомните, какие толпы безмолвно перемещаются где-то там вдали, вереницы людей пылят по дороге, с ними их ослы, и поверх всего этого тоскливая хаотическая музыка, которая еще даже и не музыка, а только ее предвестие, ее протоплазма.
— А по-моему, так вся задача Пазолини сводилась к иллюстраций Фрейда.
— Да бросьте вы — Фрейд! Тут же философия! Эдип — это каждый из нас, любой из нас. Мы живем, счастливые, самочтимые, и ничего не ведаем о преступлениях, которые совершаем. А потом нам раскрывают глаза. Недаром Эдип ослепляет себя. Вначале он был зрячий — и не видел своих преступлений, а потом он прозрел их — и ослепил себя. Я бы отождествил две стадии его сознания с двумя ступенями общечеловеческого сознания. Сперва библейское: наивное, материалистическое, с, его формальным кодексом морали. И потом — приход христианского сознания как прозрения — с его свободой совести, с его ответственностью не только за поступки, но и за мысли. И уж христианство-то никому не дает возможности самодовольства, ни один не может чувствовать себя праведником.
— Что ж, Софокл умный старичок, прожил девяносто лет.