Кощунство. Нет. Какая безудержно смелая честность проклюнулась во мне. Мне бы жить так-то смело, а не умирать. А то все пряталась за приличиями: прокрустово ложе тесных гробов приличия.
1 ноября. Пейзажи, недоступные художнику.
Многие воды во тьме, и истекает сверху лунный поток сквозь облачные просветы. И трепещет лунная вода посреди темного пространства. Недосягаемость.
И возобновляется видение столько, сколько мне захочется видеть. В ультрамариновых сумерках всплеск весел, звук нестерпимого счастья, небо возрастает необъятно глазам, и беззвучное эхо с неба, я замираю, я рассеиваюсь в бесплотной темноте, меня не остается совсем, и возобновляется видение.
Что это? Первые тренировочные полеты туда?
3 ноября. У меня есть свобода выбора, которую дает смерть: я могу выбрать между нею и всем остальным в любой момент, когда захочу. После всего, что уже было, смерть из всех оставшихся удовольствий наибольшее.
Теперь я свысока смотрю на жизнь. Как взрослый на игры своего детства. Я уже превзошла жизнь.
5 ноября. Меня тошнит от нежелания не то что какого-нибудь следующего, наступающего момента, а от нежелания настоящего момента: отвращение к последовательности времени. Я не хочу, не могу больше жить во времени, тяжко мне время.
Мне не хочется встать, но и оставаться лежать невмоготу. Все одинаково плохо, исчезла разница «лучше — хуже». Я потеряла хотение, и движение жизни во времени стало невозможно и невыносимо.
6 ноября. Странно обострившимся слухом я ухватила сегодня разговор у поста за дверью. Оля озабоченно говорила кому-то:
— Надо предупредить патанатома, что завтра его могут вызвать. Понадобится вскрыть сразу, потому что за праздники испортится, а ее еще надо перевозить в Латвию, на родину.
— А цинковый гроб? — спросила в ответ женщина.
— Ее сын уже заказал.
Какая глупость — перевозить меня на родину — неужели я хотела этого? Может быть, сказала в бреду? Не надо, пустое. Останется от меня груда испорченного мяса — зачем ее возить. Не забыть отменить, как только кто-нибудь войдет.
Я как бы выхожу из зоны действия времени. Года мои перестанут расти, и прекратится все, что подчиняется последовательности: удары сердца, обмен веществ, движение в пространстве.
Будет какое-то новое качество — да, но какое? Мне смутно представляется мягкая темнота, колючие сполохи, но не хватает воображения.
Остается одно: ждать и увидеть. Страх сменился любопытством.
Умирать не больно. А жизнь давно уже — скучное повторение известного. Я представляю: в сумерках зимы дорога с работы, молчаливые толпы черных прохожих мимо освещенных магазинов, сын, погода… Все уже видано и представимо и поэтому можно пропустить без остановки.
И доктор мой уже видится мне далеко, как кромка леса на горизонте. Я уже как бы из далекого воспоминания смотрю на него. Вот он сел, и я взяла его руку. Некрупная ладонь, толсто наполненная жизнью: внутри что-то пульсирует, бьется, живет с большим запасом.
Я говорю ему: «Я уже буду молчать: мне противны слова. Но вы знайте: мне очень хорошо теперь».
Он кивнул издалека, из синей дымки горизонта: поверил.
«Больше не ставьте мне уколов: я хочу увидеть своими глазами: ведь один раз… Это слишком важно…»
Он посмотрел на меня, и взгляд его был: нежное торжество. Нет, не скажу, что́ был его взгляд. Потом что-то сломалось, и он быстро-быстро отвернулся…
Это он не по мне, что ухожу, а по себе, что остается.
Многим людям всю жизнь некогда даже заметить, как они одиноки.
Я сжала его пальцы и отпустила его совсем.
7 ноября. Сегодня все. Это я уже точно знаю: сегодня.
Не забыть сказать доктору, чтоб не уходил сегодня днем из больницы до пяти часов.
И дождаться вечера: отдать маме тетрадь.
Я жила плохо: я боялась смерти, поэтому жила вполсилы. Надо наоборот: если при жизни не страшна смерть, то не страшна становится и жизнь…
Доктор не захотел присутствовать на ее вскрытии.
Он осторожно закрыл тетрадку. Хотел положить в ящик стола, но передумал. Унести домой — ну и что дальше? Будет лежать среди бумажного вечно хранимого хлама и через несколько лет попадется под руку — перечитать и загрустить на несколько минут, пока жена не позовет ужинать. А за ужином выяснится, что у Ленки двойка и что она пропустила занятия в спортивной секции — и все это окажется важнее пустых воспоминаний.