Мы хотели судиться с журналистом, газетой и издательством. Но спустя неделю новость облетела весь городок, состоящий из четырех улиц, по кругу два раза и смысла в том, чтобы тратить деньги, нервы и время, пытаясь кому-то что-то доказать объективно уже не было. Люди переключились на новую «горячую» сплетню. Которую могла вытеснить только следующая.
Отец отпустил эту ситуацию, смирившись.
Дела фирмы постепенно наладились, оборот приумножился. Часть бывших сотрудников стали проситься обратно на работу – ужас при взгляде на начальника исчез из их глаз. Вместо него поселилось сочувствие. На отца стали смотреть иначе – с выражением соболезнования. Люди городка включились в игру - «Ах, какой бедный несчастный мужчина!»
Персона моей матери подверглась жаркой критике и осуждению, которое в итоге сводилось всего к трем словам – «Как она могла?!»
Иногда мне кажется, что на той волне и сам отец постепенно поверил в то, что моя мать по собственному желанию ушла из жизни. По крайней мере, это казалась мне менее болезненным объяснением, чем то, что отец увидел выгоду и решил сделать на этом ставку.
Слухи укоренились и стали фактами. Отец не пытался ничего отрицать, а в каких-то ситуациях и сам отговаривался этой версией – наверное, так действительно было правильно. Ведь как можно рассказать об истории с ведающими и пагубным влиянием личных способностей незнакомому человеку в одном предложении?! И нужно ли это делать?
Вот только мне легче от этого понимания не было.
В детском садике и в школе я наслаждалась ворохом шушуканий за спиной – «Посмотрите, идет дочь самоубийцы!»
История, связанная с гибелью мамы, до сих пор вызывала внутреннюю нестерпимую боль в сердце.
Я обула кроссовки, в которых бегала и подняла голову:
- Если вопрос о бывших причиняет тебе неудобство, следовало нормально и спокойно мне это объяснить. Я прекрасно понимаю нежелание обсуждать прошлое. Но, увы, не обладаю телепатическими навыками, чтобы об этом догадаться.
- Оксана…
- Хочу, чтобы ты знал, я больше не собираюсь в наших отношениях касаться темы смерти моей матери.
- Прости, я перегнул палку…
- И давай впредь ты не будешь рассказывать мне, о чем вы с моим отцом сплетничаете в кулуарах!
- Не уходи так… - Миша протянул руки, намереваясь меня обнять. Я сделала шаг назад, уворачиваясь.
- Тебе все равно надо сейчас уезжать. А я вызову внизу такси и… тоже поеду. Нужно пересмотреть договор с «Бристолем» и наметить план работы отдела на неделю.
Я была непоколебима. Настоящий профессионала. Или селедка, если вспомнить школу.
- Тогда подожди минуту, я принесу твою сумку…
Напоследок я все же поцеловала Мишу – ласково, нежно, будто извиняясь. По крайней мере, я надеюсь, что он воспринял этот поцелуй так, а не как я - в виде снисхождения доброго хозяина к прирученной зверушке.
Не стоило все-таки приезжать в ближайшее время в «столицу». Этот город ощущался мной как место, полное болезненных воспоминаний, которые легко было всколыхнуть с помощью даже самой незначительной мысли.
Именно «столицу» я винила сейчас в своей вспыльчивости. Полагаю, что если бы Миша рассказал мне о разговоре с отцом в стенах офиса или особняка, я отреагировала бы спокойнее. Может, даже отшутилась бы. Вряд ли Миша даже там мог рассчитывать на мой честный ответ – сил откровенничать о прошлом я до сих пор в себе не находила – но, по крайней мере, я бы не обиделась и не убежала.
Впрочем, сейчас, спускаясь на лифте на первый этаж и набирая номер службы заказа такси, я оправдывала себя тем, что мой поспешный уход – это не побег. Это вынужденная мера, чтобы избежать неловкости, когда через-какое-то время после завтрака Мише пришлось бы сообщить мне о необходимости уехать.
Утро субботы позволило добраться до особняка без пробок за полтора часа.
Не стоило надеяться, что кто-нибудь из домочадцев еще спал – Иосиф предпочитал вставать на рассвете, а Гоша, хоть и любил поспать, но умел оказываться всегда в том самом месте в то самое время. Но как выяснилось ранее, малодушие во мне еще не до конца атрофировалась и потому, заходя через парадные двери в холл особняка, я все же мечтала остаться незамеченной.