Но реальность не подтвердила пылких моих чаяний. Я ехал уже много дней,-бывало, не спал несколько суток кряду,-от города к городу, донимал всех встречных расспросами... но лишь для того, чтобы с горьким разочарованием обнаружить, что мы разминулись с моей герцогиней на какие-то считанные часы. Она как будто сама одержима была неутолимою тягой к некоей неуловимой и сверхъестественной цели. От постоянного недосыпа я пребывал в состоянии какого-то странного полубреда, и иногда мне казалось, что герцогиня моя есть некая ослепительная приманка, рукотворное создание, сотворенное исключительно для того, чтобы увлечь меня в центр Европы, все дальше и дальше. Но какая тому причина? Даже если кто-то и хочет заманить меня в западню,-то зачем? И кто? Явно не Монсорбье, который, наверное, до сих пор пытается разыскать меня (или же, если не сам Монсорбье, то один из его агентов,-я давно уже выучился различать эту породу людей). А, быть может, это она просто так забавляется, играя со мною? Но и в это я тоже не мог поверить.
Добравшись до Вены,-по очевидным причинам путешествовал я инкогнито,-начал я поиски в сем суматошном, явно перенаселенном городе. Из достоверных источников я узнал, что герцог Критский остановился у старинного своего приятеля, Эйленберга, в его имении, расположенном в городском предместье. Но приглашения туда раздобыть я не смог,-это вообще не представлялось возможным,-а когда я явился туда просто так, дальше ворот меня не пустили, сообщив только, что посетителей не принимают. Таким образом, не желая раскрывать своего настоящего имени,-и тем самым смущать Эйленберга, который был моему дядюшке близким другом и состоял с нами в дальнем родстве,-я сам создал себе дополнительное препятствие. Какое-то время я обивал каблуки по венским мостовым в надежде на случайную встречу с Эйленбергом, или герцогом, или обоими сразу. Но они так и не появились. Ходили слухи, что они сейчас поглощены неким важным научным опытом и вообще никуда не выходят. Все расспросы мои относительно герцогини также не принесли никаких плодов. Она как будто исчезла, растворилась в воздухе у самых городских ворот, из чего я заключил, что она решила не задерживаться в Вене и теперь уже опередила меня на несколько дней пути, если вообще не достигла Праги.
Словно в каком-то оцепенении, сотканном из сумасшедших догадок и неуверенности, я отбыл в Прагу. В последнее время я вообще не мог спать по ночам: меня донимали кошмарные сны, где я видел себя обнаженным, с мечом в руке... я бродил по подземным тоннелям в поисках какого-то громадного зверя, источающего зловоние... полузверя-получеловека, наделенного необычайной силой... чудовища, которое явилось на свет с единственной целью-уничтожить меня. Иногда в снах этих со мною была Либусса. Она улыбалась мне. Быть может, дразнила меня, насмехалась. Я никак не мог определить, любила она меня или просто использовала для каких-то ужасных своих забав, ведомых только ей. Иной раз она мне являлась не женщиной, но каким-то фантастическим существом. Или в мужском одеянии,-и называлась тогда своим братом. Так смущенный мой изнемогающий разум пытался извлечь хоть какую-то логику из всех этих противоречивых историй, каковые довелось мне услышать, преследуя женщину, встреченною мной лишь однажды и мимоходом.
То было как наваждение, как навязчивая идея. Я, трезво подумав, большая глупость. Я изводил себя, пытаясь проникнуть в тайну,-а ведь никакой тайны могло и не быть. Но, как бы я ни увещевал себя, я был просто не в состоянии избавиться от бремени некоей загадки, давлеющей надо мною. Я уверился твердо: едва я настигну Либуссу, едва увижу ее опять, я тут же пойму, что гнало меня вслед за нею. Она словно бы сделалась частью меня самого, открыв мне новый, неведомый прежде аспект моего естества.
А посему, не явилась ли Либусса лишь отражением неодолимого устремления моего к любви? Когда мы наконец встретимся снова, не будет ли изгнан этот настойчивый призрак, не отступающий от меня ни на мгновение? Может быть, я охочусь за ней вовсе не потому, что в ней обрел я воплотившийся свой идеал совершенной невесты, моей потерянной половины, но лишь за тем, чтобы, заглянув ей в лицо еще раз, понять наконец, что она ничем не похожа на то небесное существо, которое я придумал себе!
И была еще одна странность: мысли о ней неизменно связывались в сознании моем с алхимией. Когда-то я презрением отверг это грубое смешение мистики и научного эксперимента, предпочтя ему более современную и просвещенную школу исследований, но,-как неожиданно оказалось,-влечение к чудесам алхимии, проникнутой духом романтики, все же осталось в душе у меня. Быть может, Либусса олицетворяет собой мое прошлое... то время, когда я с большей готовностью воспринимал все загадочное, страшное, иррациональное?
В таком вот жалком невразумительном состоянии ума выехал я из Вены в первом же утреннем дилижансе, отбывающем в Прагу. Там, убеждал я себя, я наконец разыщу ее, эту женщину, и уже точно узнаю, ее я любил или лишь порождение своих фантазий. Однако, с каждою милей пути я, похоже, все больше и больше терял рассудок. По тому, как ко мне обращались простолюдины,-осторожно, с опаской,-я заключил, что смятение ума моего отразилось и на внешнем моем облике тоже, и впредь постарался следить за своим платьем, дабы выглядеть, по крайней мере, пристойно и элегантно, как в прежние дни. Я также предпринял попытку контролировать выражение своих чувств и выработал привычку обращаться ко всем, встреченным мною в дороге, спокойным учтивым тоном. Но, сколько бы ни прилагал я усилий, я все равно продолжал устрашать своим видом честной народ.
Либусса, естественно, была не единственным источником моего смятения. Я до сих пор еще не оправился от удара, каковой претерпела душа моя при крушении благородных моих мечтаний.
Сумей я тогда подавить свою гордость и вернуться обратно в Бек, сие, вероятно, меня исцелило бы. Еще ни разу с начала Террора не пришлось мне вздохнуть свободно. Даже теперь не обрел я желанного отдохновения.
К тому времени, когда шпили и башни Праги показались уже в поле зрения, я привел лихорадочные свои мысли в какое-то подобие порядка и постановил себе твердо: даже в том случае, если я опять упущу Либуссу, я все равно задержусь здесь на какое-то время, передохну и потом только неспешно отправлюсь в Майренбург.
В Праге,-так напоминающей Майренбург красотой и запутанностью улиц,-я сразу направился к дому барона Карсовина, сородича моего и друга по лучшим еще временам. То был красивый, замечательно организованный дом, отстроенный в стиле барокко и расположенный неподалеку от парка святого Крилла. Предвкушая приятную встречу, я ехал по улицам в самом прекрасном расположении духа. День выдался ясным. Свет солнца переливался на сверкающих крышах, блестками рассыпался по пляшущим водам реки, башенкам и мостам. В Праге,-исконном пристанище всех наук,-причудливо соединились мирный дух сонного городка и блистательная история интеллектуального и морального поиска. Одетый в новый, с иголочки, костюм в черно-белых тонах (по последней английской моде,-я заказал его в Вене), я прошел через парк и постучал наконец в поражающую великолепием своим дверь дома старинного моего друга. Не видя в том никакой опасности, я назвался своим настоящим именем, и уже через пару мгновений Карсовин сам вышел меня поприветствовать.
Когда я увидел его, у меня словно камень с души свалился. Этот милый развратник тут же схватил меня за руку и, лучезарно мне улыбаясь, справился о полдюжине парижских куртизанок. Некоторых я знавал лично, и мне доподлинно было известно, что ни одной из них не коснулась грозная длань Революции. Карсовин нес груз своих лет еще даже с большим изяществом, чем прежде. (Он был старше меня лет на двадцать.) Непретенциозный парик, весьма сдержанные украшения,-в одеянии его, как всегда элегантном, упор теперь делался больше на кружева, чем на кричащую набивку, и сидело оно посвободнее, что очень барону шло и больше приличествовало его фигуре.