– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый… – забормотал Северьян, едва удерживаясь от смеха. Есми швырнул в него подушкой, но промахнулся. Северьян повторно приложился к фляжке и поддал смирения: – И вся исполняяй, сокровище Благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны…
– Говны! – всхлипнул Есми и обнаглел окончательно – подскочив с ложа, принялся исполнять вокруг табурета, на котором невозмутимо восседал Северьян, довольно гадкий пасадобль.
– И очис… Очисти…
Есми скакал, выкидывая непристойные коленца. Северьяну стоило невероятного труда не замечать его кривляний: он из последних сил таращился прямо перед собой, но в конце концов не выдержал и расхохотался в голос. Есми замер в полупа и глядел на него с немым изумлением, как престарелый сатир, застигнутый с дудкой над столь же неюной девственницей.
– Эй, поп… Ты меня видишь?
Северьян утирал слезы. Есми присел перед ним на карачки и заглянул в лицо круглыми белесыми глазами. На его шее болталась петля с обрывком веревки.
– Видишь меня, что ли?
Вместе с осознанием этого к недоумершему Вырыпаеву-отцу вернулся стыд – метнувшись к кровати, он сдернул оттуда простыню и обмотал ею старческие чресла.
– Спасибо, – от души поблагодарил Северьян, усилием воли возвращая себе серьезность. – Так намного лучше.
– Да ты ж не поп. Ты вообще не человек. Кто ты такой?
Объяснять не хотелось – долго и муторно. И хозяева наверняка заждались.
– Я за тобой, – сказал он просто. – Сам пойдешь или уговорить?
– Только не бей. Пойду.
Окончательно присмирев, Есми скорчился в углу между шкафом и окном.
– Глянь сюда!
Северьян не сразу понял, что особенного он должен увидеть в растопыренной пятерне. Перстень этот дурацкий?
– Сноха, ведьма, со мной обвенчалась. Когда в гробу меня в лоб целовала, кольцо надела. Мне и себе. Теперь вот… При жизни от нее покоя не было, и после смерти, шалашовка, достала.
– Ой, да брось, – как от зубной боли, скривился Северьян и протянул руку ладонью вверх. – Давай его сюда.
Есми послушно начал стаскивать перстень с пальца. Тот поддавался туго, но все-таки шел. Едва заполучив вещицу, Северьян кинул ее в карман.
– Вот так. Делов-то.
– И все?
– Все. Пустое суеверие. Не бывает никаких ведьм.
Есми таращился на него как агнец, ведомый на заклание.
– Есть еще кое-что, – признался Северьян неохотно.
Вырыпаев-отец не перебивал и продолжал смотреть этим своим щенячьим взглядом. Уж лучше бы кричал, матерился, голым бы прыгал… а он сидит. Смотрит. И не жилось тебе, мужик. Чего тебе, мужик, не жилось-то?..
– Ритуал.
Каждый раз за этот «ритуал» себя ненавидел. Знать бы, кто вообще придумал такое изуверство над полумертвыми – заставил бы он этого демиурга самого себя… отритуалить.
– Будет больно?
Да уж не щекотно, хотя кто вас, полумертвых, знает. Выглядит отвратно, а как оно там изнутри…
– Обезболю, – пообещал он и открыл стеклянную дверцу шкафа.
Чашки нашлись только сувенирные – размером с наперсток и расписанные пастушками. Судя по слою пыли, едва ли ими часто пользовались. Северьян взял одну, дунул в нее, чтобы стала почище, и вылил остатки виски – хватило как раз до потертого золотого ободка. Достав из того же кармана мятый блистер, он вытряхнул в чашку одну таблетку. Пошипела, растворилась – и все.
– Залпом.
Есми цапнул чашку и поводил над ней бледным носом.
– Вискарь? Хоро-оший. Спасибо, не-поп. Лет десять вискаря не пил.
Пустая чашечка в его руке заметно подрагивала. Северьян поддернул рясу и тоже уселся на дощатый пол.
– И что теперь? – чуть слышно прошелестел Есми.
– Спать. – И для самого Северьяна слово звучало обещанием долгожданного отдыха, которого у него никогда не будет. – Крепко, спокойно и долго. Своим что-нибудь передать хочешь?
– Нинке скажи… Пусть самогон у Палыча не берет – потравится. Машину пусть продадут, за сколько смогут, а новую берут не белую. Ленку… – бормотал он сонно, но в окружающей глухой тишине каждый звук все равно слышался удивительно отчетливо. – Пашка не хотел Ленку насмерть резать. Напугать хотел только. Маню не найдут, утопла Маня. Вовка, что своих топором зарубил, тоже повесился – ты ему помоги, он там ходит и ножом себя ковыряет, а помереть не может. Нинке еще передай, пусть не плачет и простит меня, дурака… Не сдержался. Трижды с нового года Натаху ёб… Грозилась все Нинке рассказать, у-у, шалашовка…
И снова Северьяна одолело вязкое, темное. Тащило в себя, будто в топь – смерть, смерть вокруг, многих не стало, многие сошли в могилу. Все мы там будем. Скот дохнет, рыбы уснули, раки перешептались. Будущие мертвецы стоят сейчас за дверью, Господи, ждут, пока еще один помрет, чтобы вернуться, пить и есть, Господи. Несусветно хочется встать и выйти. Все, чего хочу я – встать и выйти, потому что нет здесь никакого смысла, Господи. Нет его ни во мне, ни вовне.