В этом городе находится и резиденция Далай-ламы.
Есть две Дхармасалы, верхняя и нижняя. Расстояние между ними — полчаса по серпантину с видами на снежные пики с одной стороны — и бескрайнюю туманную равнину с другой. Идеальное выражение буддийской практики, в которой ослепительные ледяные вершины духа достижимы через монотонное, равнинное усердие воли и разума.
Далай-лама бывает в городе нечасто и без огласки — чтобы не создавать ажиотажа в крошечном, с люльку маляра, городе. Однако народ все равно подтягивается сюда со всего мира, индуистского и христианского, мусульманского. Поскольку в любом из этих миров есть тысячи приверженцев именно тибетского, школы Гелуг, буддизма.
Толпа в Дхармасале пестрая, разношерстная. Полно лавок с тряпками и амулетами, которые по вечерам, подсвеченные фонариками, производят галлюциногенное впечатление. При покупке трубочки в такой лавочке владелец может запросто предложить «содержимое» — хотя официально наркотики запрещены, конечно же. В пересчете на рубли грамм «afghani cream» достается практически даром.
Рестораны и кафе, разумеется, тоже имеются — по большей части тибетские, то есть чистые и аккуратные, чистоплотные. Гостиницы — от гестхаусов, где можно переночевать за три копейки вповалку, до вполне сносных. С окнами во всю стену и видом, от которого по утрам, когда отдернешь занавеску, душит крик восторга или рыданий, не знаю.
Городок этот мне все больше нравится, и я решаю пожить здесь дня два-три. Это вообще мой синдром последних лет, симптом. С тех пор как не стало Москвы — как вслед за городом «слили» театр, кино и литературу, вообще всё слили, — многие места на земле кажутся мне более пригодными для жилья. Во многих из них я ловлю себя на мысли, что готов остаться. Фантазия, конечно, химера. Но мысль, мысль…
Плюс мне по душе сновидческая, неправильная логика этого города (ну что это за город, три улицы!). От центральной площади размером с большую прихожую или посудную лавку расходятся эти три улицы. Три щели, забитые всеми сокровищами индийской бижутерии. Однако идут они не параллельно друг другу (как тебе сперва кажется), а расходятся веером (о чем ты не подозреваешь). Пока в одной расселине между лачугами не видишь пустоту, пропасть. И что соседняя улица давно ушла по хребту горы, до которой не дотянешься. Не запрыгнешь.
Улицы разошлись, между ними пропасть. Что делать? Особенно если возвращаться — «плохая примета»? Метафора жизни, между прочим. Вот поэтому этот город мне и нравится.
Ну и, во-вторых, мне давно уже, со времен первых наездов в Лаос, Таиланд и Камбоджу, по душе эта клокастая евротолпа (моя знакомая русская англичанка называет таких людей pixies-hippies). Дело в том, что я уверен — все эти люди, молодые и не очень, с косицами до лопаток, в пестрых шалях и сари, загоревшие под бронзу и выгоревшие до белизны, с младенцами в заплечных рюкзаках, с прозрачными от голода и гашиша глазами — все они, как и я, фантазеры. Мечтатели. Живут, подобно мне, иллюзиями. Химерами. В вымышленных, надуманных мирах. Поэтому их тянет сюда, в страну вымышленного, ненастоящего Тибета. В страну в изгнании. В место силы буддизма, с которым их ничто, кроме желания иной, чем дома, жизни, не связывает. Не про них он, конечно, этот буддизм. С его повседневной, рутинной практикой мантр и сутр — на языке оригинала, без знания которого подходить к буддизму вообще не стоит. С его сосредоточенным умозрением собственного сознания — и изнурительного быта, поскольку монастырь — это колхоз, который надо тянуть собственными силами каждый день, каждую минуту. С его парадоксальным ходом мысли — на пути к освобождению от мысли как таковой.
Но химера!
Призрак свободы желаннее, чем свобода, и тут эти люди мне близки — тоже. Поскольку любая написанная тобой вещь — это холм, сопка. На которую ты залезаешь только за тем, чтобы обнаружить: за этой сопкой открывается еще одна, повыше и покрасивее. И так, подозреваю, до бесконечности.
Правда, с каждым восхождением вид за спиной становится все более ярким.
Все более масштабным.
Но это — единственный бонус в нашей истории.
Пушечная масса
Джерси, самый крупный из Нормандских островов, можно объехать за час настолько он мал. В хорошую погоду отсюда видно Францию, настолько она близко. Но говорят на Джерси по-английски, ведь остров находится под юрисдикцией Великобритании.
Англофобы произносят имя главного островного города на французский манер «Сен-Элье». Остальные постояльцы Джерси — кучка миллионеров плюс армия горничных из Восточной Европы, а также любители серфинга, которые десантируются по выходным — называют главный город острова по-английски: «Сент-Хелиер».
Иные усматривают французскую тонкость в соусах островной кухни, да. А также нормандские элементы в архитектуре. Но Джерси настолько мал, а его архитектура настолько ничтожна, что совершенно не важно, чего тут больше, Англии или Франции. Поскольку больше всего на этом острове — Германии.
На Джерси предсказуемый, солнечный климат. Затравленных погодой англичан это привлекает в первую очередь. Но, вопреки прогнозам, сегодня на острове туман и дождь, брызгающий на поля для гольфа с чисто английской брезгливостью. А под окнами гостиницы каменистая равнина библейского облика — а не морская панорама, как было обещано.
Все переменилось, не прошло и получаса — как в театре, когда после антракта на сцене новая декорация. Теперь над островом светило солнце, а пустыню затопило море, как будто воды, опять же по Библии, сомкнулись. Это был знаменитый джерсейский прилив. По его расписанию живет вся прибрежная территория. Примерно до полудня (в зависимости от времени года) вода постепенно обнажает километры ровного, как тефлоновая сковорода, пляжа. Идеального для заездов на колесных каяках — и так, позагорать-побегать. Запускать воздушного змея.
В скалистых местах острова при отливе открываются умопомрачительные лабиринты донных камней. Бродить среди них — как по улицам арабского города, откуда, как в сказках «Тысячи и одной ночи», исчезли люди. Тут же, на камнях и плитах, можно загорать. Пока не прозвучит сирена, означающая: вода возвращается. Ее наступление стремительно и вместе с тем незаметно. Задремал, зачитался — и все, привет: меж камней образуются омуты и водовороты, где утонуть можно запросто.
Для того и сирена.
Джерси с великолепной английской тщательностью опутан живописными тропами. За день-два на велосипеде можно объехать все точки, где сохранились немецкие фортификационные сооружения. Поскольку именно они — главный интерес этого места.
В октябре 1942-го Гитлер отдал приказ сделать из острова «неприступную крепость». С той поры вышки и бункеры находятся в неплохом состоянии — сохранились даже резиновые прокладки на газовых шлюзах. Что с житейской точки зрения, конечно, абсурдно, потому что судьба военной архитектуры заключается в том, чтобы быть разрушенной.
Но вот история делает зигзаг — и все складывается иначе. Союзники идут в обход Джерси, высадки английского десанта не происходит. Трехлетний труд пяти тысяч человек (из которых только пятая часть — рабская сила) напрасен. Противотанковые стены на пляжах никому не нужны. Гигантские пушки, ради которых под землей обустроили города, не собьют ни одного самолета. Не потопят ни одного судна. Десятки километров тоннелей и катакомб проложены впустую. Тысячи тонн лучшего германского бетона легли в землю Джерси зря. До сих пор все военные объекты выглядят так, как будто вчера их сдали в эксплуатацию. А солдаты, как вода отлива, просто покинули огневые точки — и скоро будут обратно.
Музейным хозяйством в бункере заведовали подростки, островитяне. Продавали билетики, сопровождали по туннелям. Показывали, объясняли. Слушая их малопонятную болтовню, я ловил себя на том, что дико завидую. Мне бы в пятом классе пушку в настоящем бункере. Чистить приборы, винтовки. Проверять телефонные сети и питьевую воду в бутылках. Мечта подростка… Смотришь в пушечный прицел и вспоминаешь игровые автоматы в советских кинотеатрах. Как они назывались?
Самый крупный из 18 джерсейских бункеров находится на мысе Corbier. Как и остальные, он был построен фирмой Kehl & Со по заказу Organization Todt. Однако пушка калибром 105 мм помечена клеймом французской фирмы Le Creusot (1918 г). В прошлой жизни она действительно была полевым орудием французской армии. После капитуляции Франции немцы просто переставили пушку с колес. И она стала орудием береговой обороны с дальностью поражения 10 км. Всего таких пушек — пять из 84-х. Остальные разобрали на куски коллекционеры еще в пятидесятых.