Я смотрел этот фильм сто лет назад, студентом. Но где-то там, на пластинке, где все записывается и ничего не пропадает, флагштоки сохранились. Просто нужно было, чтобы прошли эти самые сто лет. Чтобы мне на 37-летие подарили «Затмение». Чтобы я случайно взял фильм с собой.
Может быть, ради рифмы и стоит ехать в такую даль, не знаю.
Что касается фильма, то и тогда, и теперь я считаю, что главное его достоинство — в ритме.
Четвертый день на море
Первых русских я встретил утром, на побережье. Это были две бледные красотки с опереточными именами Алла и Полина. Юристы из Питера. Одна говорила «спасибочки», другая «моречко», так я и различал их.
«Пойдемте на моречко!» Ага, это Полина.
«Ой, спасибочки» — Алла.
На пляже, где они загорали валетом, я услышал их русскую речь. Но даже если бы они были немыми, я все равно бы не ошибся. Поскольку белесые телеса русских женщин не спутаешь.
Так или иначе, я благодарен этим девушкам, да. Потому что впервые за две недели смог поболтать по-русски. Кстати, они оказались не такими уж простушками. А довольно отчаянными авантюристками. Им, видите ли, не понравилось в Паттайе (что может понравиться в Паттайе?). И они рванули автобусом сюда, в Камбоджу. Само по себе предприятие для отпускных клерков сомнительное, одна дорога съедает часов двенадцать. Плюс мифы, что в стране исчезают люди (кто здесь не по своей воле исчез?).
После утренних купаний и завтрака — банановыми блинками и кокосовыми оладуйками — я пошел на горку, сочинять новую порцию «Дневника Камбоджи». Впереди, раскачивая маленькими бедрами, поднималась местная девушка. В руках у нее был большой поднос с фруктами, чайник. Лестница упиралась в мою сарайку, других тут не было. И я вообразил, что это несут комплименты от хозяев (ведь я занимал самую роскошную сарайку!).
Но я ошибся.
За моим бунгало стояло миниатюрное капище, розовый игрушечный домик. Будде, статуэтка которого жила в домике, и предназначались бананы.
Это с ним она разговаривала, его украшала.
…После обеда поехали в город Кампот, двести километров на восток вдоль берега. Точнее, я хотел подняться в горы заповедника Бокор, гигантской камбоджийской вздутости размером в три-четыре Карадага, у моря. Тут сохранилась главная химера здешних мест — руины французской зоны отдыха (казино, гостиница, католическая церковь).
Роскошный комплекс для колониальной администрации закончили в 1925 году. Дорогу наверх прокладывали через малярийные леса. За девять месяцев от болезни погибли тысячи местных рабочих, то есть зона отдыха строилась буквально на костях.
В Москве. Вспоминая развалины загородных вилл, которые мы проезжали, я думаю, что колонисты неплохо проводили здесь время. Их протекторат имел плюсы и минусы, как любой, впрочем. И, как обычно, эти плюсы-минусы ни к чему не приравнивались. Были неразрывно связаны, взаимообусловлены. Нерешаемы. Оставаясь режимом потребления страны, протекторат давал местным образование, бытовую культуру — однако очень часто эта культура прививалась ценой жизни обычных людей. Да и революцию в Камбодже сделали кхмеры с парижскими дипломами, кстати. Это французы расчистили, расшифровали и сохранили Ангкор, мировое сокровище и символ нации. Значение открытия трудно переоценить, это событие масштаба древнеегипетской цивилизации — или империи инков. С другой стороны, подарив нации Ангкор, они выпустили на свободу страшного джинна, демона. Поскольку с этого момента местные вожди станут числить себя преемниками того, ангкорского величия. Последний из них, Пол Пот, в 1977 году скажет ключевую фразу:
«Люди, построившие Ангкор, могут всё».
Уменьшить население собственной страны на четверть, например.
Что касается поездки в горы, она не состоялась. Дорогу, уходившую в ущелье, перекрыл патруль. Машины не пропускали. Я просил их разрешить пешком, если нельзя на колесах. Но главный кхмер, печально глядя в стол, как троечник, забывший сделать уроки, сказал: в этом случае они не смогут гарантировать безопасности. С тем и вернулись.
Один миллиард бананов
Перед тем как уехать в Пномпень, я прогулялся до рыбацкой деревни. Там, где кончался чистенький пляж отеля, шла чрезвычайно замусоренная береговая полоса. Банки, обрывки сетей, объедки фруктов — вся эта рвань смотрелась на белом песке, какой обычно изображают в рекламе курортов, дико, несуразно. Но тех, кто жил в хижинах у воды, это мало заботило. Море было для них не только бесплатным источником пищи, дохода с извоза — но и природной канализацией. Вечным заводом по переработке отходов. И никакой Гринпис никогда не изменит этого отношения, так мне кажется. Никакой и никогда.
Под занавес к морю вышли коровы, бежевые, как линялая солдатская форма, и, как солдаты тощие. Заинтересованно, голодными глазами смотрели на волны, на меня. Снова на море. Коровы и море, более нелепого сочетания не придумаешь.
Я вдруг вспомнил, как Сильвия Плат читала английским коровам стихи — когда Хьюз впервые вывез ее в родную провинцию. Об этом есть у него в стихах, я даже собирался их переводить, но что-то не сложилось тогда — с этим текстом. Интересно, что в фильме «Сильвия» этот эпизод отыгран. И вообще по многим деталям видно, что сценарий писал человек подготовленный, «в теме». Настолько, что даже после съемок от подлинной истории что-то сохранилось.
Джигит приехал, как условились. Хозяйка бунгало выдала мне на прощанье бутылку воды, бесплатно. Так что комплимент от хозяев все ж состоялся. Я сел на заднее, чтобы не слушать, как шофер трещит пальцами. Но в этот раз он только свистел дыркой в зубе, и то недолго. А ехал хорошо, быстро. Уходил с чужой полосы перед носом у встречной, которая уже сигналила и мигала. И домчал ровно к шести, как заказывали.
В пути застиг дождь, кромешный туман — по пять минут и того и другого. Потом снова солнце, нормальная горная погода, только в миниатюре. Ближе к столице трафик уплотнился, деревни вдоль дороги пошли частоколом, водитель сигналил почти без перерыва. Позвонил Сован, спрашивал, как дела, все ли у меня в порядке. Прощался, просил не забывать. «Мы, оказывается, дружим с Вьетнамом!» — кричал я в трубку.
Он смеялся: «Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!»
Потянулся бесконечный пригород. Человеческая масса на обочинах кипела, бурлила. Они варили и жарили, торговали. Играли в мяч и в бильярд или спали — тоже на бильярде. Молились. Стригли, брили, обшивали. Справляли свадьбу или поминки. Тут же на улице, под тентами, сверкали сотни детских колясок и велосипедов. Тысячи кастрюль и чанов, бидонов, шумовок. Десятки тысяч зонтиков и корзин. Миллионы покрышек. Миллиарды лимонов и бананов, манго. Люди, которых я видел, все без исключения куда-то спешили, ехали. Или собирались в дорогу. Загружали тюки — или снимали поклажу с повозок. И снова ехали, газовали. Но странное дело, в этом пугающем хаосе мне виделся замысел, цель. Не тщетность. Я это чувствовал, хотя и не мог объяснить, как именно. И мне становился все больше по душе этот город. Грязный, шумный, некрасивый и нищенский. Переживший жуткие катастрофы от полного вымирания до тотального перенаселения. Но абсолютно здоровый, энергичный. Населенный людьми, у которых при всем ужасе положения не больное, а ясное и открытое выражение лиц.
Невероятная штука.
Самые печальные места мира
Вчера, пока ехали из аэропорта в гостиницу, я понял, насколько Бангкок хорош в сумерках. Неказистые небоскребы погашены, превращаются в черные кристаллы. Меньше заметны помойки, само собой.
Утром под дверь сунули «Bangkok Post». На первой полосе амбал в оранжевой майке — в Бангкоке взяли знаменитого оружейного барона, мега-звезду. Русского. Мужик снят в наручниках, кругом тайские полицейские. Мелкие, по плечо.