Я останавливаюсь, отступаю назад. Час? Оглядываюсь через плечо на часы и вижу офонаревшие взгляды других парней. Я даже не заметил, как прошло время.
– Черт, старик, я понятия не имел.
– Да уж, у тебя даже дыхание не сбилось. – Я делаю глубокий вдох. Надеюсь, Карл не заметит, что я не дышу вообще. Он проводит пальцем по моему лбу, показывает мне: – Ты даже не вспотел. Мало того, холодный как лед. Что происходит?
– Чувак, вечно ты обо мне беспокоишься. Просто трудная выдалась ночка. Вот и все дела.
Наверняка у Карла опять сработал детектор брехни.
– Как скажешь. В общем, разбавь чуток свою деятельность. Поколоти пневматичку, потаскай железо. А то у платных клиентов уже глаза на лбу.
Я киваю. Он прав. Надо за собой следить. А то посыплются вопросы, на которые у меня нет ответов.
Выполняю свою обычную программу, вот только не чувствую никакого напряжения. Гантели тяжелые, не вопрос, но единственное, о чем я думаю, – это о том, насколько слаженно работают мышцы и кости. Ни усталости, ни боли. Когда мне кажется, что никто не смотрит, я накидываю на штангу еще «блинов», легко жму от груди двести тридцать кило, хотя мой максимум – сто шестьдесят.
Все время думаю, как теперь вписаться. Я другой, и двух вариантов не существует. Нельзя жить как ни в чем не бывало. Но и рассказывать никому ни о чем нельзя. Что сделают люди, если все узнают?
Вот только как мне вписаться? Это как идти в стельку пьяным. В нормальном состоянии ты даже не задумываешься, как твое тело сохраняет равновесие. Но стоит надраться, и приходится выверять каждый шаг. Интересно, могу ли я заставить сердце биться? Дышать-то я могу, разве что легкие теперь у меня как мехи волынки.
Крупные вещи прятать легко, зато всякую мелочь люди сходу подмечают. Сколько таких деталей я упускаю? Я возвращаюсь к грушам, немного кряхчу для проформы, но явно неискренне. Сам удивляюсь, как это никто ничего не замечает.
Ловлю свое отражение в зеркале. Выгляжу нормально, разве что немного потрепанным. Но это в порядке вещей. Я всегда так выгляжу. Зато теперь не потею, не устаю. Что еще я упускаю? Голова кругом, как подумаю, сколько всего могу забыть. В конце концов решаю, что с меня хватит. Ни к чему насиловать себе мозги. Тем более что с этим теперь ничего не поделаешь.
Я запихиваю вещи в сумку, притворяюсь, будто стираю со лба пот полотенцем, иду к выходу. Позади меня вырастает тень Карла.
– Задержись, – говорит он. – Нам с тобой надо поговорить.
Он ведет меня в свой кабинет, запирает дверь. Врубает в розетку древний телик рядом с ящиком для документов, на котором торчит бамбук в горшке. Изображение хреновое, местный канал. Чья-то башка трещит о Ближнем Востоке. Ну ей-богу, давно пора Карлу провести себе кабельное.
– Ты же не собираешься опять мне показывать свою домашнюю порнушку? Я ж не переживу, если еще раз увижу твой хрен.
– Мой хрен ты увидишь, только когда я окочурюсь. И ты это знаешь. Хочешь посмотреть на мясцо, загляни в субботу на фестиваль сосисок в паре кварталов отсюда. А теперь заткнись и жди. Новости важные. Сам только что увидел. Наверняка повторят.
Мы смотрим. Банальное дерьмо. Нефть, разборки, геноцид. Гангстеры стреляют в детей на площадках. Грабители мочат престарелых бабуль. В депрессию вгоняет. Вот почему я перестал смотреть телевизор еще сто лет назад. Показывают несколько рекламных роликов. Все это заставляет меня задуматься, на кой Джаветти сдалась вечная жизнь. Похоже, мир лучше не становится.
– Вот оно, – говорит Карл, добавляя громкости.
На экране машины полицейского управления Лос-Анджелеса, желтая лента. Каньон в горах Санта-Моники. Фотография Саймона.
– Блин. – Ясен пень, такое сразу попадет в новости.
– Ты об этом знал? – спрашивает Карл.
– Что? Конечно, нет, черт возьми. Когда это случилось?
Карл молчит чуть дольше, чем следовало бы, и я понимаю, что попался.
– Копы нашли их сегодня утром. Целая куча трупов. Прямо какой-то хренов Джонстаун [11].
Любопытное сравнение. Вконец охреневшие сектанты-шизики. Прессе будет, что посмаковать.
– Господи.
– Ты как будто не при делах.
– Ага.
– Но и расстроился, похоже, несильно.
– Что? Да я в шоке, старик. Дай хоть немного в себя прийти.
– Чушь собачья, – не унимается Карл.
– Да ладно тебе, – говорю я. – Думаешь, я пришел бы сюда, если бы знал об этом?
– Вообще-то, да, именно так я и думаю. Я знаю, что ты не только бабло из должников выбиваешь. Я не дурак, Джо. Умею складывать факты. Я же репортер, черт возьми. Это моя работа. Думаю, ты бы просто-напросто сделал вид, будто ничего и не было. А теперь отвечай, что там произошло?
– Не спрашивай меня, старик, – отвечаю я. – Мне не надо дерьма в прессе больше, чем там уже навалено.
От злости рожа Карла перекашивается.
– Я же твой друг, сволочь ты конченная.
– И что? Ни слова не окажется на первой полосе? Я тоже не дурак.
Он встает. Таким взбешенным я его в жизни не видел.
– Да пошел ты, – говорит он. – Это слишком важно. Нельзя просто взять и сделать вид, что все путем, черт тебя дери. Ты начала не слышал. Там нашли больше двадцати тел.
– Не надо, Карл, – говорю я.
Он встает прямо передо мной.
– А то что? Ты и меня прикончишь? Это тебя немножко выбивает из колеи? Ты убил всех этих людей? У меня в спортзале чертов серийный убийца?
Даже не задумываясь, я бью его в челюсть. И ведь не особенно старался, но Карл вписывается в дверь, на армированном проволокой стекле, там, где он ударился головой, тут же появляется сетка трещин.
Карл поднимается, его трясет. С подбородка капает кровь. Разбитая губа опухает на глазах. Он бросается ко мне, но на полпути тормозит.
– Выметайся.
– Карл, я…
– Не хочешь говорить, – перебивает он меня, – дело твое. Сам все выясню.
– Старик, не надо тебе в это сова…
– Я сказал, выметайся! – орет Карл, распахивает дверь и отходит в сторону, чтобы я мог выйти.
В зале тихо. Все смотрят, как я иду к дверям.
Если раньше меня не заметили, то сейчас уж точно внимания хоть отбавляй.
Остаток дня я разъезжаю по городу. Никакого желания возвращаться домой и смотреть на треклятый камень нет. Такое ощущение, будто он хочет, чтобы я его вытащил и часами на него пялился.
Все вокруг кажется совсем другим. Цвета чуть-чуть ярче, звуки чуть-чуть четче. А запахи… Господи, я теперь все могу унюхать. Не замечал, пока не вышел из спортзала, но запах людей начинает напоминать мне запах мешка со свежатиной.
К тому же у меня развивается паранойя. Постоянно вижу черный «эскалейд» среди машин позади меня. Бога ради, это же Лос-Анджелес. Здесь у каждого встречного по черному «эскалейду». Впрочем, через какое-то время я перестаю его видеть и успокаиваюсь.
Звонит телефон. Это Карл. Я выключаю звук. В ближайшее время мне все-таки придется с ним поговорить и что-нибудь рассказать, чтобы уладить конфликт. Учитывая, что меня прикрывает Фрэнк, мне бы сейчас не ругаться с копами. Но я должен что-нибудь предпринять, чтобы Карл не взялся копать слишком глубоко.
Жаль, что я сорвался. Теперь будет куда труднее не дать дерьму вылезти из горшка.
В конце концов я сворачиваю к побережью, еду по шоссе Пасифик-кост мимо Малибу, прямиком к месту преступления. Примерно в миле от него полно репортерских фургонов. Я останавливаюсь неподалеку. Отсюда сойду за очередного зеваку и, может быть, хоть что-нибудь увижу. Перед глазами маячит толпа журналистов, я присматриваюсь. Вижу полицейские машины, кареты «скорой помощи». Тела уже увезли, но закончат здесь еще не скоро. Насыщенная предстоит судмедэкспертам ночка.
Я наблюдаю за ними, пока не садится солнце. Все, кроме самых упертых, уже разъехались. Я не дышу уже четыре часа.
[11]Джонстаун (англ. Jonestown) – название идейной общины на северо-западе Гайаны, управляемой основателем религиозной организации «Храм народов» Джимом Джонсом. Город стал всемирно известным после того, как 18 ноября 1978 года в нём и его окрестностях погибло 914 человек. Среди погибших находился и американский конгрессмен Лео Райан.