Со всех сторон на Лику смотрели глаза бабушек и дедушек, а иногда и совсем молодых людей. Одни портреты были сделаны удачно, другие, очевидно, гравировались с фотографий не лучшего качества. Наверно, в их жизни не было моментов, которые хотели бы запечатлеть на пленку их близкие. Но независимо от качества работы, все портреты обладали той удивительной чертой, которая, как утверждают, свойственна только лику Моны Лизы. Они следили за посетителями и за работниками бюро. Нельзя было бросить взгляд, чтобы не наткнуться на чьи-то глаза, добрые или не очень, радостные или, чаще, грустные. Все эти бабушки в платочках, дедушки в сверкающих боевыми наградами пиджаках, девушки с широко распахнутыми глазами, юноши с упрямой морщинкой на переносице, дети с невинными улыбками, все они лежат в земле. Год за годом, век за веком, слой за слоем, они лежат, молча, не жалуясь, не обвиняя, не осуждая, не существуя. К одним мы приходим, за одних мы ставим свечки, о других уже давно некому думать, они растворились во времени, словно их никогда и не было, словно они не жили, не чувствовали, не мечтали. У них даже не осталось могил. Они превратились в ничто. И вся земля под нашими ногами хранит в себе это ужасное ничто, к которому так или иначе ведут абсолютно все дороги.
Лике стало тяжело дышать. Жужжание гравировочной машинки походило на тысячи острых игл, просверливающих пустоты в ее сознании.
Наконец, она определилась с формой памятника, Вера Павловна расписалась в каком-то документе, и женщина с девочкой вышли на улицу. Солнце по-прежнему улыбалось теплыми лучами. Листья по-прежнему играли в салочки, вытанцовывая все возможные па. Ничего не изменилось. В этом мире вообще что-то редко меняется, по крайней мере, смерть человека точно не входит в число событий, из-за которых здесь может что-то измениться.
***
Вечер был тихим и душным. Домашние задания были сделаны, и до того момента, как можно будет наконец попробовать уснуть, катастрофически не хватало какого-нибудь занятия. Лика открыла шуфлядку письменного стола и, порывшись в ней немного, достала нетолстую тетрадку в черных обложках. У нее было таких несколько: одна томилась под грузом формул высшей математики, которую невесть зачем принято покорять на филологическом факультете, участь второй была более завидна - в ней аккуратно записывались лекции по мировому искусству. Третьей предстояло стать дневником, странной книгой прошлого, как назвал ее врач. Еще одна, последняя, оставалась пока что лежать невостребованной под стопкой конспектов, дожидаясь своего времени.
Почему этот впервые увидевший Лику человек решил, что она боится своего прошлого? Скорее, она боится своего настоящего, в котором она осталась одна. И зачем ей нужно вспоминать свое прошлое, разве ей не достаточно больно?
Лика захлопнула зияющую белой пустотой тетрадку и отшвырнула ее подальше обратно в шуфляду. Остаток вечера был утоплен в трех кружках чая и мыльной телеопере.
III
Л
ике было душно и неудобно в собственной постели. Было странное ощущение невесомости, которая одновременно была очень тяжелой, давившей на грудь и голову. Где-то над девочкой завис огромный круглый сгусток воздуха, как чеширский кот над Алисой. В шаре происходило какое-то движение, вился и собирался в охапки серо-белесый туман, из которого постепенно стали вырисовываться знакомые черты. Это была бабушка, ее лицо, доброе и приветливое. Она слегка улыбалась, практическими одними глазами, немного покачивалась в абсолютно пустом пространстве и смотрела, смотрела, смотрела....
Будильник ворвался в это колышущееся пространство потрескиванием электрических разрядов. Контуры дорогого лица начали расплываться, тишина разорвалась в клочки нервных пиканий. Сон ушел, и его место заняла напряженная неуверенность.
На улице уже начали забивать сваи. Техника планомерно передвигалась из квартала в квартал, подбираясь все ближе к дому Лики. Теперь их стук был отчетливо слышен и в квартире. Девочка заварила чаю и сделала бутерброд. Вода в кружке тряслась в такт ударов. Лика сделала несколько глотков и поставила чашку в раковину.
Во дворе грохот был еще сильнее. Новостройка становилась на ноги на площадке через дорогу, и шум, сопровождающий ее рождение, был похож на пульс огромной серой сущности, постепенно окутывавшей весь город.
Пройдя несколько кварталов, Лика спустилась в метро.
Конечная станция. Одни поезда приходят сюда, чтобы выгрузить всех своих пассажиров и уйти пустыми куда-то во мрак, куда простому смертному без удостоверения работника метрополитена не пробраться. Другие наоборот появляются из этого мрака, чтобы забрать нетерпеливых пассажиров и отправиться в путь. Иногда эти пустые поезда не открывают дверей. Диспетчер убедительно объясняет в трещащий громкоговоритель, что поезд по маршруту следовать не будет. Вагончики начинают свое движение и убегают в ту сторону, откуда только что появились. Похоже, в их веренице нет разницы между концом и началом, первый превращался в последний, а последний - в первый, принимая на себя заботу тащить весь состав.