– Теперь вы знаете, кто я, – сказала она вслух, – а кто же вы? Я знаю только, что вы были знакомы со Сьюзен и она пыталась с вами поговорить.
– Знаю, я скрытна. – Похоже было, что Мартину это забавляет. – Я ценю свое уединение, но ничего таинственного во мне нет. Как я и сказала вам, я исследовательница, и довольно известная. Можете проверить.
– Знаете, я собственную жизнь вам доверяю. И чувствую себя не очень уютно.
– Это изменится. В любом случае, я пока изучу эту книгу по антропологии и перезвоню вам во время вашего обеденного перерыва. Еще я вышлю вам сведения по этому Атаско – сэкономите время на поиски. И, миз Сулавейо… – Даже фамилия Рени прозвучала в ее устах по-галльски.
– Да?
– Быть может, в следующий раз будем Мартиной и Ирен?
– Только Рени, а не Ирен. Почему бы и нет?
– Тогда a' bientot[28]. – Рени уже решила, что Мартина повесила трубку, когда голос раздался снова. – И еще одно. Скажу вам бесплатно, хотя вам это все равно не понравится. Госпиталь пригородов Дурбана, где находится ваш брат, этим утром переведен на полный карантин по вирусу букаву-4. Думаю, посетителей туда больше не допускают. – Она снова помолчала. – Мне очень жаль.
Рени, открыв рот, пялилась на пустой экран. А когда, опомнившись, начала задавать вопросы, связь уже прервалась.
Ксаббу застал ее в кабинете во время перекура.
– Ты глянь, – прорычала Рени, взмахнув рукой в сторону экрана.
«… Все вопросы на нашем автоответчике или свяжитесь с дурбанским департаментом здравоохранения. Мы надеемся, что эта мера окажется временной. Ежедневно будут вывешиваться сообщения…» – в двенадцатый раз повторял задерганный врач.
– Это замкнутая петля, мать ее так. Они даже на звонки не отвечают.
– Не понимаю. – Ксаббу посмотрел на экран, потом на Рени. – Что это?
Вымотанная, хотя не было еще и десяти утра, издерганная постоянным напряжением Рени объяснила: в больнице введен расширенный карантин. На половине рассказа она сообразила, что он еще ничего не знает о Мартине Дерубен, и все пришлось рассказывать сначала.
– Думаете, этой женщине можно доверять? – спросил бушмен, когда она закончила.
– Не знаю. Наверное. Надеюсь. У меня уже кончаются новые идеи, не говоря уже о силах. Можешь посидеть здесь – она позвонит во время перерыва. Потом скажешь, что ты думаешь.
Он неторопливо кивнул.
– Какие сведения она передала вам до сих пор?
Рени уже заглушила повторяющееся сообщение из госпиталя; теперь она разорвала связь совершенно и вывела на экран файлы по Атаско.
– Смотри сам. Боливар Атаско, антрополог и археолог. Очень известен. Богат как черт, это у него семейное. В последние годы более или менее на пенсии, хотя порой еще пишет научные статьи. Имеет дома в пяти различных странах, но Южной Африки среди них нет. При чем тут Стивен – ума не приложу.
– Может, связи и нет. Быть может, она в самой книге, какая-то идея, которую доктор Ван Блик хотела вам подсказать.
– Может быть. Мартина тоже ищет что-то в этом роде. Может, и найдет.
– А что с той второй вещью – той, что вы нашли перед смертью доктора?
Рени устало помотала головой. Трудно было думать о чем-то, кроме Стивена, все отдаляющегося, замурованного в госпитале, как муха в янтаре.
– О чем ты?
– Вы сказали «скворечник». Все ссылки на этого Сингха или Синего Пса Анахорета вели к «скворечнику». Но вы так и не рассказали, что это такое.
– Если бы ты меньше учился, а больше трепался с другими студентами, сам бы узнал. – Рени закрыла файлы Атаско. Голова начинала мучительно болеть, и разглядывать мелкие буквы она уже не могла. – Это такая легенда в мире ВР. Почти миф, только он существует на самом деле.
Улыбка Ксаббу вышла горькой.
– Разве все мифы – ложь?
Рени сморщилась, осознав ошибку.
– Я не имела в виду это. Прости. День уже испорчен, а он едва начался. Кроме того, я не специалист по религии, Ксаббу.
– Вы меня не оскорбили, и я не хотел волновать вас. – Он погладил ее по руке – легко, точно кисточкой или птичьим крылом. – Но я часто думаю, что людям кажется, будто настоящее – это то, что можно измерить, а того, чего измерить нельзя, нет вовсе. И оттого что я изучаю науки, это становится еще печальнее – люди считают науку «истиной», хотя сама наука утверждает, что мы можем лишь устанавливать взаимосвязь вещей, не больше. Но если это так – чем один способ показать эту связь лучше другого? Разве английский хуже коса или моего родного языка оттого, что не может выразить все, что способны выразить они?
Рени что-то тяготило – не слова друга, а скорее растущая неспособность понять хоть что-нибудь . Слова, числа, факты, инструменты, которыми она исследовала мир, словно затупились разом.
– Ксаббу, у меня болит голова, и я волнуюсь за Стивена. Честно сказать, дискуссии о науке и религии со мной сейчас не получится.
– Я понимаю, – ответил бушмен, глядя, как она вытаскивает и сглатывает всухую таблетку болеутолителя. – Вы выглядите несчастной, Рени. Это из-за карантина?
– Нет, Господи, из-за всего! Мы по-прежнему понятия не имеем, как вернуть брата, а поиски становятся чем дальше, тем сложнее. Если бы это был детектив, у нас имелись бы труп, пятна крови и следы в саду – определенно убийство, и есть улики. А тут просто мелкие странности, обрывки информации, которые, может быть, что-то значат. Чем больше я думаю, тем меньше вижу смысла. – Рени сжала виски руками. – Вроде как сотню раз повторишь одно и то же слово, и оно теряет свое значение. Просто набор звуков. Вот и со мной так.
Ксаббу поджал губы.
– Я имел в виду нечто подобное, когда говорил, что больше не слышу солнца. – Он оглядел кабинет. – Быть может, вы слишком долго сидите взаперти – это плохо влияет на человека. Вы ведь сказали, что пришли рано.
Она пожала плечами.
– Хотела тишины. В убежище постоянно кто-то рядом.
Улыбка Ксаббу стала бесовской.
– Почти как у меня в квартире. Хозяйка сегодня утром смотрела, как я ем. Очень внимательно, искоса. По-моему, она до сих пор не видела никого похожего на меня и не до конца уверена, что я человек. Поэтому я сказал, что еда вкусная, но я предпочитаю человечину.
– Ксаббу! Нет!
Бушмен зашелся от смеха.
– А потом успокоил ее, сообщив, что мой народ ест только плоть убитых врагов. Она тут же предложила мне еще риса – в первый раз за все время. Думаю, теперь она позаботится, чтобы я не голодал.
– Я не уверена, что город хорошо на тебя влияет.
Ксаббу ухмыльнулся, явно довольный, что немного развеял ее хандру.
– Только отгородившись от своего прошлого, люди могут убедить себя, что у «примитивных» народов нет чувства юмора. В семье моего отца, которой приходилось кочевать по пустыне Калахари, чтобы найти воду и пищу, обожали шутки и розыгрыши. Наш Дед Богомол любит подсмеиваться над другими и часто побеждает своих врагов смехом, когда сил ему недостает.
Рени кивнула.
– Большинство белых поселенцев так же относилось к моему народу – будто мы или благородные дикари, или грязные живтоные. Но только не обычные люди, которые любят пошутить.
– Смеются все народы. Если нас сменит иная раса, как мы сменили Перворожденных, то и у нее, думаю, будет чувство юмора.
– Да уж хорошо бы, – кисло отозвалась Рени. Минутное облегчение спало. Она вытащила еще таблетку и проглотила. – Тогда, может, они простят нас за все то, что мы натворили.
Ее друг внимательно поглядел на нее.
– Рени, почему бы нам не вынести ваш пульт на улицу и не подождать звонка от Мартины там? Разве это менее безопасно?
– Можно, только зачем?
– Думаю, вы слишком долго просидели в четырех стенах. На что бы ни походили ваши города, мы все же не термиты. Нам нужно видеть небо.
Рени хотела заспорить, но потом поняла, что спорить ей неохота.
– Ладно. Встретимся в обеденный перерыв. Я ведь еще не рассказала тебе о Скворечнике.
На холмике не росло ничего, кроме редковатой травы да одинокой акации, в тени которой они прятались от палящего полуденного солнца. Ветра не было, и над Дурбаном стояла желтая мгла.