Но она не оставила и племя отца. Когда бушмены пустыни приходили в деревню торговать, мать передавала с ними весточки. И однажды, когда мне было лет десять, из пустыни пришел мой дядя и с благословения матери повел меня встретиться с родней.
Не стану рассказывать о годах, проведенных с ним. Я многое узнал и о своем отце, и о мире, в котором он жил. Я полюбил свой народ и научился бояться за него. Даже в те годы я понимал, что наш образ жизни уходит. Они понимали это и сами. Я часто думаю, что они надеялись – хоть и не говорили мне об этом, это не в привычках нашего народа, – что через меня спасут хоть толику мудрости Деда Богомола, часть старых обычаев. Они хотели послать меня в городской мир, запечатав во мне каплю нашего народа, как потерпевший крушение на необитаемом острове бросает в море письма в бутылках.
Ксаббу опустил голову.
– В этом первый мой великий стыд. Много лет после возвращения в деревню матери я не думал об этом. Нет, я часто вспоминал о времени, проведенном с народом отца, и никогда не забуду о нем, но я почти не думал о том, что когда-нибудь этот народ исчезнет и от древнего мира не останется ничего. Я был молод, и жизнь казалась мне бесконечной. Я стремился все узнать и ничего не боялся – перспективы городской жизни и ее чудеса казались мне куда притягательнее жизни в буше. Я старательно учился в нашей маленькой школе, и мной заинтересовался важный человек в деревне. Он сообщил обо мне в группу, называемую «Круг». Это люди со всего света, интересующиеся тем, что вы, горожане, зовете «первобытными культурами». С их помощью я сумел попасть в школу в том самом городе, где умер мой отец, – в хорошую школу. Мать боялась за меня, но, будучи мудрой, позволила мне уйти. По крайней мере мне кажется, что это мудрость.
Я учился и познавал иные образы жизни, отличные от жизни моего народа. Я знакомился с вещами, которые привычны для вас, как воздух и вода, но мне они казались странными, почти волшебными: электрический свет, стенные экраны, водопровод. Я изучал историю народа, создавшего эти вещи, историю людей черных и белых, но ни в одной книге, ни в одной сетепередаче не было почти ничего о моем народе.
Когда кончался учебный год, я всегда возвращался к матери, чтобы помогать ей пасти овец и расставлять сети. А тех, кто жил по-старому, приходило в деревню все меньше. Шли годы, и я начал задумываться, что случилось с племенем моего отца. Живы ли они еще в пустыне? Танцуют ли мой дядя и его братья танец эланда, убив одну из величественных антилоп? Поют ли моя тетя и ее сестры о том, как жаждет земля дождя? И я решил пойти и увидеть их снова.
И в этом второй мой великий стыд. Хотя год был хорош и дожди обильны, а пустыня – добра и полна жизни, я едва не умер, отыскивая их. Я забыл многое из того, чему они учили меня, – я был как старик, потерявший с возрастом зрение и слух. Пустыня и сухие холмы скрывали от меня свои тайны.
Я выжил, хотя страдал от голода и жажды. Много времени прошло, прежде чем я вновь ощутил ритм жизни, как учила меня семья отца; прежде чем холодок в груди стал подсказывать мне о приближении добычи; прежде чем я по запаху мог находить под песком воду. Я возвращался к старым путям, но не нашел ни семьи своего отца, ни других свободных бушменов. Наконец я отправился к священным местам, холмам, где племена рисовали на скалах, но и там не нашел признаков человека. Тогда я испугался за свою родню. Раньше каждый год приходили они выказать уважение духам Перворожденных, но с некоторых пор почему-то перестали это делать. Племя моего отца исчезло. Быть может, они умерли все.
Я ушел из пустыни, но что-то во мне изменилось бесповоротно. Я поклялся, что образ жизни моего народа не исчезнет без следа, что сказания о Мангусте и Дикобразе и Утренней звезде не забудутся и старые пути не заметет песком, как ветер заносит следы мертвеца. Я сделаю все, что можно, чтобы спасти их. А для этого мне надо выучиться науке горожан, которая, как я верил тогда, всемогуща.
И снова люди «Круга» оказались щедры, и с их помощью я попал в Дурбан, чтобы узнать, как горожане творят собственные миры. Потому что именно это я хочу сделать, Рени: я должен воссоздать мир моего племени, мир Древнего народа. Пусть ему не место на нашей земле, в нашем времени, но он не сгинет навеки!
Ксаббу умолк, покачиваясь взад и вперед от душевной боли.
– Но это прекрасно, – выдавила Рени. Она плакала, не стесняясь. – Это лучший аргумент в пользу ВР, который я только слышала. Так почему ты несчастлив сейчас, когда узнал так много и так близко подошел к цели?
– Потому что когда мы были с вами в этом ужасном месте, где вы боролись за мою жизнь, мысли мои перенеслись в иной мир. Постыдно, что я оставил вас, но в том нет моей вины, и не в этом мое горе. – Он посмотрел на нее, и в глазах его снова стоял страх. – Я побывал в обители Перворожденных. Не знаю, как или почему, но пока вы испытывали все то, о чем рассказывали мне в приемном покое больницы, я находился в другом месте. Я видел доброго Деда Богомола, восседающего на рогах своего хартебиста. Были там и жена его Кауру, и сыновья, Квамманга и Мангуст. Но со мной говорила его возлюбленная дочь Дикобраз. И она сказала мне, что даже там, за краем мира, Перворожденные в опасности. Прежде чем медовед отвел меня обратно, она поведала мне, что вскоре на этом месте раскинется бесконечная пустота, что как наш с вами городской мир поглощает мой народ в его пустыне, так будут поглощены и Перворожденные.
А если так, то какая разница, построю ли я свой мир, Рени? Если Перворожденные будут изгнаны из своего пристанища за краем мира, то все, что я смогу сотворить, окажется пустой скорлупой, панцирем мертвого жука. Я не хочу при помощи вашей науки создать всего лишь музей, Рени, где выставлены трупы. Вы понимаете? Я хочу создать дом, где мой народ сможет жить вечно. Если исчезнет дом Перворожденных, то сон, которому мы снимся, проснется. И вся жизнь моего народа от самой зари времен станет как следы, заносимые прахом.
И поэтому не звенит для меня солнце.
Они посидели молча. Рени налила себе еще воды, предложила Ксаббу, но тот покачал головой. Она не поняла, о чем он говорил, и чувствовала себя так же неловко, как если бы кто-то из ее коллег-христиан говорил о рае или мусульманин – о чудесах пророка. Но глубокое горе бушмена было неподдельным.
– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, но постараюсь понять. – Она наклонилась, взяла его вялую руку и крепко сжала сухие пальцы. – Как ты помог мне искать Стивена, так я помогу тебе – только скажи, как. Ты мой друг, Ксаббу.
Он улыбнулся – в первый раз с тех пор, как пришел.
– И вы мой добрый друг, Рени. Я не знаю, что мне делать. Я думаю и думаю. – Он мягко высвободил руку и потер усталые глаза. – Но у нас остались еще ваши вопросы – так много вопросов для двух человек! Что нам делать с этим желтым алмазом, этой ловушкой?
Рени неожиданно зевнула и смущенно прикрыла рот.
– Кажется, я знаю человека, который может нам помочь, но я слишком устала, чтобы говорить с ней сейчас. Подремлю немного и позвоню.
– Тогда спите. Я посижу, пока ваш отец не придет.
Рени попыталась сказать, что это необязательно, но проще было бы спорить с кошкой.
– Я не стану вам мешать. – Ксаббу встал одним мягким движением. – Я посижу в соседней комнате, подумаю.
Он снова улыбнулся, вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Рени долго лежала и думала о странных местах, где они оба побывали, местах, объединенных лишь тем, что все они – лишь продукт человеческого воображения. Ей хотелось в это верить. Но трудно цепляться за такую веру, глядя на затаенную страсть и чувство глубокой потери на серьезном, мудром лице Ксаббу.