«А ведь это я со своими проблемами его подставила», – подумала она тоскливо.
– И что ты будешь делать теперь, когда закончил курс? – спросила она. – Пойдешь в аспирантуру?
Тонкие черты его лица тронула меланхолия.
– Не знаю, Рени. Я думаю… я еще многого не знаю. Я рассказал вам о своих планах, но теперь вижу, что мне еще далеко до их осуществления. И еще… – Он перешел на заговорщический шепот, окинув взглядом проход, точно выискивал шпионов. – И еще я думаю о том… что мы видели. Когда были в том месте.
С оглушительным лязгом коробки передач автобус завернул за угол. Рени улыбнулась. Шпику в таком шуме пришлось бы по губам читать.
– Если я могу помочь чем-то, – сказала она, – только скажи. Я тебе обязана. Может, я смогу пробить для тебя грант [20]…
Бушмен решительно покачал головой.
– Дело не в деньгах. Все немного сложнее. Хотел бы я, чтобы это была городская проблема, – тогда я мог бы обратиться к друзьям и найти городской ответ. Но там, где я обитаю сейчас, я должен найти решение сам.
Пришла очередь Рени покачать головой.
– Не понимаю.
– Я тоже. – Ксаббу улыбнулся, прогоняя печаль, но Рени заметила его усилие, и ей самой взгрустнулось. Чему же он научился в Дурбане и других местах, где жили, как он называл их, горожане? Обманывать, скрывать свои чувства под маской?
«Спасибо еще, что в этом он плохой ученик. Пока».
Автобус вскарабкался на перевал. Ксаббу глядел в окно. Внизу простиралась извилистая река национального шоссе номер 3, даже в такой ранний час забитая автомобилями, как гнилое бревно – термитами.
Испытывая неожиданное отвращение к этим признакам современной цивилизации, которые обычно принимала как должное, Рени отвернулась от окна и принялась разглядывать других пассажиров. Большинство составляли чернокожие женщины средних лет, направлявшиеся в Клооф и другие богатые северо-восточные пригороды, где работали прислугой, как десятилетиями работали их предки, и до освобождения, и после. Ближе всех сидела пухленькая женщина, намотавшая на голову традиционный, вышедший уже из моды платок. Выражение ее лица человек, менее знакомый с ним, чем Рени, мог бы счесть безразличным. Легко было понять, как южноафриканцы прежних времен апартеида, сталкиваясь с этим бесстрастным взглядом, вкладывали в него любой смысл, какой считали подходящим, – апатия, глупость, даже потенциал разрушительного насилия. Но Рени выросла среди таких женщин. Это выражение они носили на лицах, как стандартную маску. Дома, или в лавке, или в чайной они легко смеялись и шутили. Но когда работаешь со вспыльчивыми белыми, куда легче не выказывать никаких чувств – чего белый босс не видит, на то и не обидится, или не почувствует жалости, или – что еще хуже – не станет изображать дружелюбия там, где неравенство делает его невозможным.
В политехе у Рени были белые коллеги, и с некоторыми она даже общалась в свободное время. Но с тех пор как Пайнтаун стал смешанным районом, те белые, которые могли себе это позволить, разъехались по таким местам, как Клооф и гряда Береа, всегда на высоты, точно их чернокожие соседи и коллеги были не личностями, а каплями могучей черной волны, затоплявшей низины.
Если узаконенный расизм отошел в прошлое, денежная стена тоньше не стала. Негры работали теперь везде, на всех уровнях; именно они занимали большую часть правительственных постов после освобождения, но Южная Африка так и не выбралась до конца из дыры «третьего мира», а двадцать первый век оказался к ней не добрее, чем двадцатый. Большей частью чернокожие оставались бедны, а белые, для кого переход под власть черных оказался куда менее болезненным, чем они боялись, – нет.
Скользя по салону, взгляд Рени наткнулся на юношу, сидевшего через ряд от нее. Хотя день стоял пасмурный, на нем были солнечные очки. Он смотрел на Рени, но, когда взгляды их встретились, поспешно отвернулся к окну. На мгновение Рени испугалась, потом заметила у основания черепа выглядывающий из-под шапочки шунт и поняла. Она отвернулась, нервно сжимая сумочку.
Секундой позже она опасливо подняла глаза. Зарядник все еще пялился в окно, барабаня пальцами по спинке сиденья. Одежда его была измята, под мышками виднелись пятна пота. Нейроканюлю вставляли на дому, дешево и сердито – на стыке кожи с пластиком поблескивал гной.
Легкое прикосновение к ноге заставило ее подскочить. Ксаббу удивленно уставился на нее.
– Ничего, – выдохнула она. – Потом расскажу.
Рени встряхнула головой. В доме, где они с отцом и Стивеном жили поначалу, одну из квартир занимал зарядный притон, и его обитатели-зомби не раз встречались ей на лестнице. В основном они были безобидны – длительное использование заряда, с его высокоскоростной стробоскопией и инфразвуком вызывало потерю координации и апатию, – но какими бы отстраненными и придурковатыми они ни казались, Рени в их присутствии расслабиться не могла. В студенческие годы ее страшно лапал в автобусе человек, который не видел ее вовсе, приняв за некое невообразимое видение, вколоченное в его превращенный в желе мозг. После она уже не могла посмеиваться над зарядниками, как ее подруги.
Строго говоря, не так они были и безобидны, но полиция, как оказалось, была практически бессильна, так что после того, как нескольких старичков ограбили на лестнице, а в пару квартир вломились, группа добровольцев – отец в том числе, – прихватив крикетные биты и монтировки, отправилась бить морды. Тощие создания в притоне и сопротивлялись-то вяло, но без расколотых голов и сломанных ребер не обошлось. Еще много месяцев Рени в ночных кошмарах мерещились, как летели по лестнице, будто в замедленной съемке, зарядники, болтая руками, точно утопающие, и по-звериному ухая. Защищаться они почти не пытались, точно внезапное вторжение гнева и боли было лишь неприятным продолжением заряда.
Рени, еще не избавившаяся от иллюзий студенческого идеализма, была шокирована, узнав, что ее отец и прочие мстители забрали все найденное в притоне оборудование – по большей части нигерийскую дешевку, – продали, а деньги пропили за неделю победных кутежей. Сколько ей было известно, никто из жертв ограблений не получил от их прибылей ни гроша. Длинный Джозеф Сулавейо и прочие обрели в бою право победителей на мародерство.
В общем-то, эффект, испытанный ею в «Мистере Джи», мало отличался от сильно усложненного заряда. Может, это они и сделали? Нашли способ многократно усилить зарядный кайф – этакий суперзаряд – и наложить на жертву гипнотические кандалы, чтобы не сумела вырваться из петли?
– Рени! – Ксаббу снова подергал ее за колено.
Она встряхнулась, сообразив, что пялится в пространство столь же бессмысленно, как парень с шунтом в башке.
– Извини. Просто задумалась.
– Я хотел бы спросить, к кому мы едем.
Рени кивнула.
– Я собиралась рассказать и… отвлеклась. Она была моей учительницей в университете Наталя.
– И она учила вас… как называется эта специальность? «Виртуальным конструкциям»?
Рени рассмеялась.
– Именно так это и называется. Звучит дико, правда? Как «доктор электрических наук». Но она гений. Я никогда не встречала человека с такими способностями. И она была настоящая южноафриканка, в лучшем смысле слова. Когда ранд [21] упал настолько, что все прочие белые профессора – и даже многие чернокожие и азиаты – принялись рассылать свои анкеты по Европе и Америке, она только смеялась. «Ван Блики живут здесь с шестнадцатого века, – говорила она. – Мы сюда корнями намертво вросли. Мы вам не африканеры клятые – мы африканцы!» Так ее, кстати, зовут: Сьюзен Ван Блик.
– Если она ваш друг, – серьезно сказал Ксаббу, – то она и мне друг.
– Она тебе понравится, уверена. Господи, я ее очень давно не видела – года два, наверное. А когда я позвонила, она бросила так спокойно: «Заезжай, пообедаем вместе». Точно я к ней каждую неделю захаживаю.