А потом я замечаю свет под дверью Мэнди. На мне нет рубашки, но мне плевать. Я боюсь. И не могу позволить себе бояться и дальше. Я стучусь к Мэнди.
— Рановато для общения, — заявляет она и рассматривает мои дряблые грудные мышцы. — Приглашаешь меня поплавать?
Она еще не смыла косметику, у нее понимающий взгляд, она потрясающе выглядит, как будто сегодня яркий, праздничный, превосходный субботний день.
Что до меня, то все окружающее начинает возвращаться к норме.
— Я… Мне только нужно поговорить. Ты не против?
— Не особенно. Ночи меня тоже нервируют.
Она выходит из комнаты и оставляет дверь открытой.
В ее комнате пахнет духами. На кровати — штук восемь игрушек… Мягкие собаки, черепахи. На полочке — огромный лиловый плюшевый медведь в целлофановой упаковке, украшенный большим лиловым бантом.
Она говорит, стуча искусственными ногтями по экрану:
— У меня ничего нет.
На какой-то момент мне кажется, что она имеет в виду: нет ничего в жизни. Потом до меня доходит: она занималась взломом. На экране — восемь стариковских лиц и фото парня, который захватывал мою внучку.
Я пододвигаю стул и снова ощущаю себя сильным.
— У меня тоже, — говорю, выражая тем самым, что ничего не обнаружил в файлах «Секьюр-Ай-Ти». — Я… Ну… Как-то удивился, что ты этим занимаешься настолько открыто.
— Смеешься? Мы пытаемся внести вклад в поимку Силуэта. Мне нужен любой снимок, какой подвернется.
Этот телеэкран прямо обращен к системе наблюдения. Я вынужден улыбнуться.
— Ты изобретательна, — говорю.
— Да неужто, правда? Как будто я без тебя этого не знаю!
Она смотрит на меня как на патологического бездельника. Она мне нравится.
— Тебе кто-нибудь говорил в последнее время, что ты умница?
Она кивает. Она согласна.
— Большинству людей чихать на то, кто ты есть, до тех пор, пока ты в состоянии платить.
— У тебя есть родные? — Я наклоняюсь вперед, втягиваясь в разговор. Мне хочется услышать ответ.
— Нет, — отвечает она беззвучно, одними губами. Она делает выдох через нос. — Зато у меня есть собственность.
— Это точно.
Я понимаю ее. Я делаю движение бровями. Как будто задаю вопрос: для чего тебе тогда заниматься взломами?
Она улавливает. Ей не нужно выслушать вопрос, чтобы ответить.
— Это помогает шарикам в голове вертеться, — говорит она. — Получше, чем беседовать с плюшевыми мишками.
— Во всяком случае, у тебя есть умный человек, с которым можно поговорить.
— Это еще кто? — Она источает презрение, предвидя исполненную эгоизма реплику.
Я опять подаюсь вперед.
— Ты.
— О. — Она опускает глаза и наконец улыбается: — Так, ладно, я умная. Благодарю. Хочешь виски, раз уж ты пришел?
— Это было бы замечательно.
— Еще несколько месяцев невробики и шестимесячный курс реабилитации восстановят нейроны, которые ты теряешь.
А я отвечаю:
— Может, я раньше умру.
Не такая уж это и шутка.
Она поворачивается ко мне со стаканом в руках.
— Надеюсь, что нет. Вот.
Мэнди рассказывает, как она приобрела земельный участок в Гоа [117] и продала его за фантом. Она говорит о вложениях капитала в широкополосные сети; этим она занималась, когда ей не было тридцати и когда она отошла от спортивных танцев. Она в самом деле занималась спортивными танцами. Единственное, что мне еще удается из нее вытянуть, это что она жила с матерью в трейлере, а потом ее матушка сошлась с торговцем автомобилями, и они поселились в небольшом бунгало в Джерси.
— Я забивалась в свою комнату и гоняла стрелялки на видео. Все воображала, что подстреливаю его.
Наконец я говорю:
— Пойду-ка взгляну, не нашелся ли Джазза.
Она кивает, и мы оба поднимаемся на ноги. И тогда она мне говорит:
— Здорово все-таки, что ты после стольких лет все еще заботишься о нем.
— Он из моей команды, — отвечаю я.
— Брось, — отмахивается она. — Он и есть вся твоя команда.
Но она говорит это по-настоящему милым тоном.
На следующее утро я обнаруживаю на своем телеэкране почту.