– Папа, ты не передумал начет больницы? «Фирзо мемориал» в восемьсот пятьдесят девятом – вполне приятное место…
– Ба! Ты что, в самом деле такой ненормальный, что думаешь, будто я стану растрачивать твою трогательную заботу на бесполезные вещи? Ты же знаешь мой диагноз. Безнадежно! Зачем занимать койку, которая может пригодиться кому-то другому? Да и разве это не риверсайдская больница? С какой стати мне помогать Голубкам найти меня, когда придет мой час? Не сомневаюсь, что от такого бесстыдства назначенная мне боль только усилится.
Диего начинал терять терпение.
– Папа, прежде всего, ты не можешь точно знать, каким именно Могильщикам ты достанешься. Так тебе скажет любой разумный человек. Между прочим, миссис Лоблолли со мной согласна…
– Ты говорил обо мне с этой старой дурой? Буль любезен, прекрати сплетничать и скажи ей, чтобы не совала нос в чужие дела! Я отлично знаю, что пойду на корм Голубкам.
– Папа, в тебе говорит какое-то извращенное высокомерие! Никто не может взвесить свою душу. Ну что тебя заставляет настаивать на таком конце? Только жалость к себе и самодовольство. Разве кто-нибудь знает наверняка, что его ждет в ином мире? Нет, конечно же.
Гэддис молчал. Взгляд его горящих глаз оторвался от сына и устремился в привычном направлении – в сторону Трекса. Поезд проехал мимо, и его успокаивающий стук превратил подоконник в плохой барабан.
Диего решился сказать то, что не принято произносить вслух:
– Папа, это и случилось с мамой? Ты все еще ощущаешь, что ты каким-то образом в ответе? Избавься от этого чудовищного груза! Ты не виноват!
Как ни странно, обычно раздражительный Гэддис не вскочил и не вцепился Диего в горло. Прежде чем заговорить, старик минуту словно бы предавался внутреннему созерцанию, и даже когда нарушил молчание, голос его звучал непривычно спокойно и ровно.
– Я помню тот день так, как будто это было вчера. Я никогда не переставал вновь и вновь переживать его. Невинная прогулка по Реке, по этой сволочной Реке! Маленькая лодочка, красивая жена и трехлетний ребенок. Солнце и смех, пикник и этот проклятый дурак со своей гитарой. Потом сгустился туман, и мимо проплыл большой Корабль, настоящий бегемот, не думающий о рыбках, которых он уничтожит. А потом я лишь помню, что мы оказались в воде. Плавать умел только я. Ты вцепился в меня, будто маленькая пиявка – как же я мог нырнуть за моей бедной, бедной Финисией? Ты бы наверняка захлебнулся. Поэтому утонула она. А потом появились они, четыре Рыбачки. Нырнули в воду, вытащили ее тело, с которого капало, и утащили его на Тот Берег. Ты слышишь, четыреРыбачки! Какой же тяжелой была ее душа из-за добродетели! Они унесли ее в царство, которого мне ни за что не увидеть из-за всех моих грехов, из-за всех неверных решений, которые я принимал, когда никакого выбора просто не было!
Диего ничего не ответил, не возразил на это печальное признание. Он уже давно примирился с кончиной матери (ну как трехлетний ребенок мог быть виновником трагедии?), но не знал, как вселить утешение в сморщенную грудь отца.
После очередной безмолвной паузы Диего поднялся.
– Я могу еще что-нибудь тебе принести?
– Нет. Просто оставь меня Голубкам.
Застегивая пальто, Диего ощутил какую-то тяжесть в кармане.
– Вот журнал с моим последним рассказом.
– Положи его к остальным.
Диего бросил журнал в пыльную, неаккуратную стопку таких же, после чего вышел, заперев за собой дверь.
Оказавшись на тротуаре, он снова помедлил возле старого дерева. Символ родного дома, безопасное убежище, удобный насест для наблюдения за воображаемыми Кораблями пиратов, проплывающими по Бродвею. По-зимнему голые, хрупкие ветки, казалось, отрицали всякую возможность будущего цветения.
Солидная, надежная старая пишущая машинка Диего марки «Брэшир Вестал» встретила его гладкой поверхностью клавиш цвета слоновой кости, словно руки любовника, жаждущие извлечь из его пальцев всю непонятную боль, порожденную посещением отца, и преобразовать страдание в красоту. Едва войдя в квартиру, Диего сразу направился к рабочему столу. Просматривая страницы рукописи, созданные накануне, он быстро вновь погрузился в последний из миров, созданных его воображением, и опять был готов своим личным вкладом максимально способствовать продвижению вперед бесстрашного корабля под названием «Космогонический вымысел».
Сидя перед агрегатом (а прямо перед его глазами тикали небольшие механические часы, призванные напоминать о приближающемся свидании с Волузией Биттерн), Диего начал сочинять. Он оставался в пальто – в комнате было холодно, как в вагоне-рефрижераторе Поезда. (По пути домой он постучался к Рексоллу Глиптису, надеясь уговорить домовладельца отремонтировать неисправные батареи, но ответа не получил.) В редкие моменты пассивного размышления его пальцы согревала чашка дымящегося чая. Из радиоприемника неслись холодные мелодии Рамболда Прага, и чистые звуки трубы с каждой нотой выстраивались в изысканную архитектуру композиции «Мэр Мейденхеда». Через какое-то время щелканье клавиш машинки почти подстроилось под музыкальный ритм.
Новая новелла Диего, рождавшаяся на каретке пишущей машинки, была озаглавлена «Посредники Смерти». В ней описывался фантастический мир, в котором процесс умирания содержал в себе еще более грандиозные тайны, чем в реальности. Во вселенной, созданной Диего, не было Голубков или Рыбачек! Одно большое озарение, а из него с необходимостью следует все остальное.
В отсутствие темных деяний Могильщиков обитателям этого мира приходилось самим, в меру собственных возможностей, определять судьбу останков своих товарищей. Трупы в этом странном царстве в буквальном смысле сжигались или отправлялись с грузом на дно водоемов. Для решения столь неприятной проблемы был организован корпус Посредников Смерти, который неизбежно требовал оплаты своих услуг. Но бедность частенько заставляла представителей низших классов избавляться от тел своих собратьев нелегальным образом: они попросту выбрасывали останки или прятали их в потусторонних аналогах Поездов или Кораблей.
Кроме того, поскольку конечная судьба душ оставалась неизвестной, возникла паразитическая прослойка шарлатанов, мистиков, отстаивающих разные мнения о посмертной участи человечества. Не имея простой возможности увидеть – хотя бы смутно – Не Ту Сторону Трекса или Тот Берег, чтобы знать, куда двигаться, отчаявшийся человек искал уверенности и стабильности в легкомысленных и фантастических образах, создаваемых жуликами.
Диего принял радикальное решение: он сделал главным героем одного из этих беззастенчивых проходимцев. Он знал, что рискует потерять читателей, изображая столь несимпатичного протагониста, но не мог противостоять искушению исследовать подлинное развитие души этого инопланетянина. И если он сумеет создать убедительные портреты как повествователя, так и общества, «Посредники Смерти» произведут эффект разорвавшейся бомбы. И нет ничего невозможного в том, что в следующем году автор будет номинирован на премию. В конце концов, в прошлом его произведение уже побывало мучительно близко к победе в голосовании.
Не один час Диего писал, забыв даже о сигаретах. Чай остыл, музыка Прага уступила место менее мастерски исполняемым мелодиям его собратьев, и Дневное Солнце уже готовилось обрести покой за горизонтом Центра. Обыденные шумы Бродвея, практически неизбежно прерываемые сиренами и гудками, совершенно не проникали в сознание Диего.
Когда включился маленький будильник, его пронзительный звон едва не заставил Диего выпрыгнуть из кожи. Яростно лупя по клавишам, он завершил абзац, вынул лист бумаги из «Вестала» и положил в обнадеживающе внушительную пачку. Затем сорвал с вешалки на двери мятый галстук и принялся его завязывать. Засунув в карман пальто пачку «Сералио», Диего обнаружил два оставшихся экземпляра «Зеркальных миров». Один он бросил на журнальный столик. Второй предназначался Волузии.