– Я выступаю за то, – вмешался епископ Бисли, – чтобы сохранять все лучшее и охватывать взглядом все худшее.
Он помрачнел. Он не сомневался, что только что увидел, как мимо в сторону Хаддерсфилда в скоростном катере пронесся Mo Кольер. Так вот где этот маленький подонок приобретает оружие. А наркотики? Это будет решающим вопросом.
Уна обняла Кэти. Сестру Джерри опять била дрожь.
– Ты делаешь сорок пять оборотов в минуту, тогда как нормальный уровень – сто. Я-то думала, ты просто стареешь, или что-нибудь не в порядке. На какое-то время наступила стабильность. Скользкая это почва. Мы прошли через много плачевных лет. После восьмидесятого я решила, что гнусный век не закончится никогда. И вот – бинго!
Все повернулись, чтобы бросить взгляд на цветущие острова, похожие на огромные прозрачные яйца.
– Ничего, все нормально, – сказал Джерри. – Я имею в виду, что худшее позади, разве не так? Скоро можно будет безопасно отправиться в Лондон.
Он дохнул на стену и протер участок на вогнутом прозрачном щите. Сверху донесся клекот: на поверхность купола опустилась стайка чаек. А может быть, и голубей. Джерри принялся насвистывать. Весь мир был теперь ярче.
Еще никогда будущее не представлялось таким чистым.
Джефф Райман
ААЖ
Джаззанова снова убрел. Он где-то там, в ночи.
Мне говорят, что его нашли на дереве. И вот я сижу в его комнате, дожидаюсь его и вспоминаю, как он когда-то рассказывал мне, что в детстве забирался на сосны в парке и изучал комиксы – «Железный человек», «Доктор Полночь». Полагаю, он был мечтательным ребенком. Потом он приехал в Джерси [111]и стал воплощать мечты в жизнь. Тогда, в колледже, мы и встретились.
Его приводят обратно. Джазза похож на сверчка, которого кто-то облил чаем и сделал коричневым. Ненавижу его шаркающую походку. Его ноги никогда не отрываются от земли, словно он постоянно носит шлепанцы. Бейсбольная кепка, которую он неизменно поворачивает козырьком назад, также не сочетается с болезнью Альцгеймера. Он уволакивает ноги, чтобы отлить, и я слышу, как он начинает борьбу со своим говорящим туалетом.
Туалет говорит:
– Вы пропустили прием лекарства.
По-видимому, он провел анализ мочи.
Джаззанова недоволен.
– Черт побери!
У него пьяный и злой голос. Он спускает воду, чтобы заставить туалет умолкнуть. Потом выходит, и проявляют активность его очки.
– Одиннадцать пятнадцать, – говорят очки тихим пронзительным голосом. – Вам надо принимать лекарство в девять ноль-ноль утра и в десять тридцать утра. Подойдите к голубому подносу и поищите таблетки в зеленом столбике.
Они никогда не оставляют в покое. Вся квартира оборудована проводами. Создается впечатление, что в спальне Джаззы полно колибри.
Он раздвигает вещи и плюхается на диван. С костылями так просто не сядешь. Пару секунд он только глядит перед собой. Глядит на свои руки, как на чужие. Наконец обращается ко мне:
– Как ты смотришь на то, чтобы пройтись за пивом, м-м…
Он опять забыл, кто я. Я вижу мелькание в его очках: они просматривают фотоснимки и шепчут мое имя.
– Брюстер, – произносит он. Потом вроде бы пожимает плечами и говорит: – Это все смесь.
«Это все смесь». Так он говорит всегда, когда притворяется, что продрог и не слабоумен. Джазза все еще находится на планете Клубландия, миллион лет назад. Возможно, там он счастлив.
Но он не в состоянии платить по счетам.
– Бар закрыт, – говорю я и протягиваю ему голубой поднос с лекарствами. – Возьми таблетку, друг. Высший класс.
Вместо того чтобы взять одну таблетку, он берет целую горсть, и поднос говорит ему:
– Неееет.
Похоже на клубного вышибалу.
– Дерьмо, – произносит Джазза и все-таки берет пять этих сволочных штук.
За большим окном его спальни – позднее лето, раннее утро, все как бы в дыму. Красивый вид, так я скажу. Газон, деревья. Там тоже установлены провода. Здесь все наполнено ААЖ. Активированная Артиллерия для Жертв. Для защиты нас, старых богачей.
Однажды я видел мальчишку, который перебрался через стену. Это был просто ребенок. Возможно, ему всего лишь хотелось поиграть на траве. Камера заметила его и подстрелила. Они ориентировались на звук его пульса. Он сжал голову руками и попытался убежать, но его ноги продолжали подгибаться. Каждая пуля – 150 децибел, нормально думать невозможно. Он упал на колени, поднялся, упал, поднялся, опять упал, и тогда они его схватили.
Когда-то я создавал эти штуки. Разрабатывал программы, которые распознают лица. Теперь программа распознает меня.
Я возвращаюсь. В моей комнате пахнет как из мусорного ведра. Седые волосы в углах. Она выпивает из меня то, что я плачу за это место. Самое меньшее, что они могут сделать, это содержать ее в чистоте. Должны быть какие-то преимущества в том, чтобы быть старым овощем.
Я нажимаю кнопку звонка и не получаю ответа. Нажимаю снова, и когда ничего не происходит, подхожу к экрану и начинаю кричать. Я прямо говорю им:
– Я звонил, и ты не пришел, старик. Может быть, я здесь умирал от сердечного приступа. Если я расскажу газетчикам, какой удар по твоим продажам они нанесут! Ты не отвечаешь на мой звонок, и я поджарю тебе задницу!
Примерно через сорок пять минут Мальчишка появляется, и воистину шевелится он медленно. Я даже не помню, из какой гребаной страны он появился, но могу читать по его лицу. У него недобрый, кислый вид, говорящий: всем плевать, так почему я должен шевелиться.
Я чувствую себя обгаженным.
– Когда в следующий раз позвоню, ты, черт побери, появишься.
– Прошу прошения, сэр.
Слово «сэр» Мальчишка выговаривает так, словно на его языке оно означает «пес».
Я ищу, какую бы кнопку нажать. Это как если тебя кто-то отпихивает, потому что ты его бесишь и пробуешь выяснить, что же происходит.
Я оскорбляю Мальчишку:
– Ты умеешь говорить по-английски?
Ноль реакции.
– Хреновый способ получить чаевые. Или не получить. Хочешь остаться без чаевых?
Его руки раскрываются, как пружинный замок, голова болтается, словно антенна кабельного телевидения, с губ слетает поток мусора, как в телетрансляции. Я нажал нужную кнопку.
Когда он прекращает ругаться по-албански, или по-монгольски, или на каком бы там ни было языке, я наконец слышу, как он громко протестует:
– Я никак не получать чаевых!
Вот оно как. Чаевых он не получает.
Говнюки, которые здесь управляют, не платят персоналу. Вам приходится платить нянькам, уборщицам, врачам, официантам. Если туалеты станут умнее, мы будем должны платить туалетам. И администрация заботится о том, чтобы мы делали это регулярно. Вот одно из качеств этой свалки, которые я ненавижу больше всего. Они вечно посылают нам бланки, которые нужно заполнять, чтобы поднять дебет банковского счета. Эти хреновы бланки возникают в вашем компьютере, на экране телевизора, на микроволновой печи, на ваших очках. И у них ужасные возбужденные, тонкие голоса: «Не сомневаюсь, что вы хотите выразить свою оценку работы персонала».
Проживание здесь стоит сто тысяч в год, а чаевые они называют добровольными. А это еще сто пятьдесят в неделю. И я обеспечиваю – со своей стороны – их выплату, потому что хочу, чтобы эти субъекты пошевеливались, если я заболею или еще что-нибудь случится.
Я говорю хладнокровно, так как хочу убедиться, что сделал все правильно:
– Никаких чаевых? Я плачу тебе чаевые, братец.
Мне нужно знать, как зовут этого парня. Невозможно разговаривать с человеком сверху вниз, когда не знаешь его имени. Мои очки просматривают фотографии персонала, и наконец я вижу этого. Мой мозг слегка щелкает, как если бы я хотел спросить его имя. Очки подсказывают мне.