Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое дает крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев... Большей частью ночью звучит веселая скороговорка — остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати.
Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживленные городские улицы, поймут меня3.
Мы видим два совершенно разных представления о городе. Марко Поло описывает пространство величественных улиц и дворцов, здесь город — это его материальная форма. Джейн Джекобс и словом не обмолвилась о «ткани» городского ландшафта, для нее он — только декорации к спектаклю жизни горожан. Где же искать подлинный город: в его ткани или в людской суматохе? Наверное, нам нужно найти то, что объясняло бы динамику городского опыта.
Веками суету называли чуть ли не самой главной проблемой города. Философам, градостроителям и политикам большой город, с давних пор считающийся порождением человеческого разума, представлялся логично устроенной, упорядоченной, просчитанной системой. Подобно тому, как создатели классической политэкономии рассматривали людей как рационально мыслящих, примитивных участников рынка, специалисты по городскому планированию надеялись, что прямые улицы и регулирование в области строительства создадут функциональные районы, породят счастливых и «простых в обращении» горожан. Пора, однако, переосмыслить эти базовые предположения. Мы не так беспристрастны, линейны, эгоистичны и предсказуемы, какими предстаем в этих расчетах, и то же самое можно сказать о тех местах, где мы живем.
Гудзон-стрит
Городская улица — это сложная сущность, которая всегда находится в развитии. Дать определение этому понятию непросто, но, когда мы ее видим, мы понимаем, что это именно она. Незавидный результат одной из недавних попыток определить это явление выглядит так: сложная система — «это система, состоящая из сложных систем»4. Эта идея улицы как сложности имеет необычное происхождение: она родилась в годы Второй мировой войны в американских научных лабораториях, где ради победы над нацистской Германией собралось немало выдающихся умов. Это неожиданное междисциплинарное взаимодействие оказало влияние на наши представления о мире: в частности, из сочетания электронных вычислений, криптографии и ракетных технологий родилась наука нового типа.
В 1948 году в American Scientist появилась статья Уоррена Уивера, главы Фонда Рокфеллера — одной из ведущих спонсорских организаций США, — где автор высоко оценил наработки военных лет и попытался продемонстрировать, что эти совместные усилия и развитие компьютерных технологий могут дать ответ на новые вопросы, которые прежде оставались без внимания.
До сих пор, отметил он, ученые сосредоточивали внимание на двух разновидностях исследований: решении «простых» проблем с минимальным количеством переменных (например, взаимодействие Луны с Землей, скатывание мраморных шариков по склону или эластичность рессоры) и проблем «дезорганизованной сложности», содержащих так много переменных, что рассчитать поведение отдельных элементов просто невозможно (прогнозирование траектории молекул воды в реке, организация работы телефонного коммутатора или сведение баланса страховой компании). Существует, однако, и третья категория проблем: они связаны с «организованной сложностью». Уивер дал краткую характеристику этой новой научной сферы:
Почему осинник двухлетний раскрывается именно по вечерам? Почему соленая вода не утоляет жажду? <...> От чего зависят цены на пшеницу? <...> Как разумно и эффективно стабилизировать валюту? До какой степени можно доверяться свободному взаимодействию таких экономических сил, как спрос и предложение? <...> Как объяснить модель поведения организованной группы людей, например профсоюза, объединения промышленников или расового меньшинства? Несомненно, здесь задействовано множество факторов, но столь же очевидно, что в данном случае необходимо нечто большее, чем математические расчеты средних величин5.
Только такой изобретательный (и увлеченный) человек, как Уоррен, мог выработать иной взгляд на жизнь, и его статья определила новый путь поиска закономерностей и порядка в кажущемся хаосе. Поставив вопрос, можно ли найти связь между вирусами, генами, колебаниями цен на пшеницу и поведением групп людей, Уоррен дал на него такой ответ: «Все это вопросы, в которых необходимо одновременно учитывать значительное число факторов, связанных друг с другом в органичное целое. Согласно предлагаемой нами терминологии, они представляют собой проблемы организованной сложности»6. Как позднее Джекобс, наблюдавшая за улицами Манхэттена, Уивер предположил: под внешней хаотичностью можно обнаружить невидимый порядок или принцип и, чтобы превратить эти странные ритмы в формулы, нужна наука нового типа. Ученым следует изучать не отдельные элементы, а связи между ними, их взаимоотношения и взаимодействие. Он предположил, что мир состоит из систем, групп взаимосвязанных единиц, оказывающих друг на друга мощное воздействие. Таким образом, задачей «теории сложности» должно быть выявление первоначальных форм системы и расчет особой динамики, которая их меняет.