4 августа 2011 года в Тоттенхэме на севере Лондона полицейские застрелили 29-летнего чернокожего Марка Даггана. Следующие три дня по городу ползли слухи: он первым выстрелил в блюстителей закона; пуля пробила ему грудь навылет и попала в рацию полицейского, стоявшего сзади; у него за голенищем был спрятан пистолет; это было не оружие, а муляж; нет, пистолет был настоящий, но Дагган прятал его не за голенищем, а под пассажирским сиденьем автомобиля. О том, что убитый был женат, что у него осталось четверо детей; что его дядя был бандитом и наркоторговцем в Манчестере. Что за Дагганом следили, потому что подозревали его в подготовке убийства из мести, и что он вел себя подозрительно. Однако никто из чиновников не счел нужным сообщить членам семьи Даггана, как погиб их сын, муж и отец, и 6 августа они возглавили мирную демонстрацию у полицейского участка Тоттенхэма, надеясь получить ответы на свои вопросы. Протестующие спокойно простояли весь день перед участком, ожидая, что кто-нибудь из представителей власти объяснит им, что случилось. Кадры бунта, начавшегося вечером и бушевавшего еще трое суток, были растиражированы по всему миру1.
На следующий день, в воскресенье, 7 августа, призывы к волнениям начали распространяться посредством бесплатных СМС в системе BlackBerry, через фейсбук и другие мобильные коммуникационные платформы. Как только стемнело, в Тоттенхэме, а также Брикстоне, Айлингтоне и даже в центре города, на Оксфорд-стрит, произошли вспышки насилия. В ночь на понедельник был сожжен дотла мебельный магазин в Кройдоне; круглосуточная служба новостей ВВС снимала происходящее с вертолета. Говорили о бандах, врывавшихся в рестораны и отбиравших у посетителей драгоценности и кольца. На веб-камеру было заснято ограбление одного туриста, причем возникало впечатление, что первоначально нападавшие подошли к нему, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Распространялись ужасные кадры, на которых толпы грабителей взламывали решетки на витринах магазинов и врывались внутрь.
После беспорядков 2011 года на все лады обсуждались жадность и бесстыдство молодежи, проблемы социального отчуждения и безработицы, бесправия и доверия, но почти не говорилось о роли самого Лондона в этих событиях, об уникальности функционирования города, о том, что случается, когда этот механизм дает сбой. В этом случае — и отнюдь не впервые — город обратил экстремальное насилие против себя самого, сложная система самоликвидировалась. Мэр и политики, обычные системы контроля, не смогли справиться с ситуацией. Но может быть, нам стоит задаться вопросом, почему подобное происходит так редко? Если город — такое вместилище хаоса и беззакония, как мы предполагаем, отчего такие бунты не возникают сплошь и рядом?
Давайте представим улей. Человека всегда сравнивали с пчелой: со времен Античности философы и политики использовали причудливо организованную жизнь улья как метафору нашего общества, говорили о схожести метаболизма города и улья. В «Георгиках» Вергилия — элегической поэме о сельской жизни — улей выступает как модель демократии: там все принадлежит государству и государство заботится обо всех2. Но как это государство было организовано? Вергилий видел в этой «коммуне» иерархию — ею правила мужская особь, которую выбирали остальные и которую можно было сместить, если она не справлялась с обязанностями. На нижних ступенях социальной пирамиды каждая пчела была торговцем и честным трудом приносила пользу не только себе, но и всем.
В последующие столетия образ «трудового» улья всплывал всякий раз, когда требовалось объяснить сложность взаимодействия между людьми. Впрочем, это многозначная метафора: для Сенеки пчела была символом монархии. В период феодализма труженица-пчела обозначала крепостного или виллана, не имеющего права оспаривать или пытаться улучшить свое положение в обществе. Английское слово «пчела» (bee) происходит от голландского «король», поэтому у Шекспира в «Генрихе V» пчелиный рой снова предстает моделью стабильного общества, где всякий знает свое место и доволен им3.
А что же в эпоху революций — остался улей символом королевства или превратился в образ содружества-республики? Считались рабочие рабами или партнерами по труду? И как выглядел образ лидера? «Царством амазонок или женщин»4 улей стали называть лишь с прорывом в области научного знания, удачно совпавшим с правлением английской королевы Елизаветы I. «Городской метафорой», воплощением мегаполиса улей стал к началу XVIII столетия, когда по всему миру происходило быстрое разрастание городов, подпитывавшее развитие многообразного потребительского рынка, глобализацию торговли и создававшее предпосылки для промышленной революции. В результате из символа жесткой, упорядоченной иерархии он превратился в модель хаотичной ярмарки эгоизма, предприимчивости и погони за прибылью. Этот образ подытожил Бернард де Мандевиль в своей сатирической поэме «Басня о пчелах», изданной в 1714 году. Он изобразил город как рой, где всеми пчелами движут эгоистические интересы. Более того, он высказал предположение, что без греховной жажды наживы улей просто рухнет. Лондон того времени был крупнейшим городом мира, столицей формирующейся колониальной империи, протянувшейся от кварталов Калькутты до тростниковых плантаций Ямайки, где банковское дело было развито куда сильнее, чем у любого из его европейских соперников. Бродя по городу, разглядывая его улицы, Мандевиль рисовал картину, вполне знакомую и нам сегодня, — образ современной столицы со всеми ее противоречиями, опасностями и парадоксами, и в то же время прославлял сложность: «Каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем»5. Город был рассадником тягчайших грехов, но их совокупность парадоксальным образом порождала добродетель. Что же спасало город — торговля? Может быть, возможности, которые дает бизнес, управляли обществом и успокаивали его? Мандевиль рисует картину города, которому не нужны мэры, политики или стражи порядка: сам рынок невидимо формирует из эгоистичных частей добродетельное целое.