— Ну-ка, — с улыбкой обратился к нему хозяин города, — скажите мне, какая связь между фонарями и грехами?
Видьюнмали не улыбнулся в ответ на шутку; он вообще не походил на человека, способного улыбаться и шутить. Он, казалось, был создан для серьезной, энергичной деятельности.
— Когда гаснут фонари, совершаются грехи[19], — без улыбки ответил Дипала Дора.
— Да, да и я так полагаю, — поддержал Нагарадзу-гару. — Вот что, — продолжал он, — сегодня, наверное, игра допоздна затянется, я велел на всякий случаи принести две большие керосиновые лампы.
Немногоречивый Дипала Дора наклонил голову, одобряя мудрость собеседника.
— Ах, ведь я вас оторвал от игры! Идите же, идите! — с улыбкой напутствовал чиновника Нагарадзу-гару.
Однако Дипала Дора и не подумал возвращаться к карточной игре; мысли его были направлены совсем в другую сторону, туда же последовало и тело. Он шел по улице, кого-то выглядывая.
Дипала Дора не был пристрастен к карточной игре; более того, он считал ее злом. У него были друзья, которые с радостью давали ему деньги в долг. Он умел тратить не задумываясь. А в карточной игре и проигрывать деньги, и выигрывать — огорчение. Проиграешь — жалко себя, выиграешь — жалко проигравшего. Карточный выигрыш не давал Видьюнмали чистой, беспримесной радости, а он был такой человек, который от жизни хотел только самого лучшего. Чай он пил только самый крепкий и сладкий. Еда должна была быть обильная и вкусная, освещение в комнате — яркое. Или пусть уж будет совсем темно! Середины Повелитель молний не признавал.
Итак, Видьюнмали удалялся от клуба, где шла карточная игра, и наконец остановился перед небольшим домом. На веранде прикорнул на скамье помощник Дипалы Доры Хануманту; заслышав сквозь сон шаги начальника, он мигом вскочил на ноги.
— Эй, Хануманту! — обратился к нему Дипала Дора.
— Слушаю, сэр! — откликнулся тот.
— Найди-ка ты мне эту Чиннамми и…
— Ясно, сэр!
Если Хануманту в делах надзора за осветительной сетью города вовсе не разбирался, то начальника он знал как свои пять пальцев — ведь иначе он не мог бы столько лет занимать эту должность.
Хануманту незамедлительно пустился бежать, будто у него выросли крылья. Он осмотрел все закоулки базара, прочесал улицу Бондили, обследовал улицу Старого караван-сарая. Как в телескоп, оглядел все переулки и переулочки. Дойдя до автобусной стоянки, он обратил взор в сторону железнодорожной станции. Дорога, по которой ходили автобусы, шла с севера на юг, а параллельно ей, на расстоянии двухсот метров, была проложена железнодорожная линия. Их разделял зеленый луг, на котором кое-где росли деревья ним. Через этот луг от железнодорожной линии к городским переулкам было протоптано несколько тропинок. Хануманту занял удобный наблюдательный пост; отсюда он должен был увидеть Чиннамми — или у колодца за железнодорожной линией, рядом со старым бараком путевых ремонтников, или на одной из тропинок. Однако она не появлялась, и Хануманту начинал сердиться. В самом деле, эта Чиннамми то и дело попадается на улицах Сиривады, так и лезет в глаза, а как только она понадобилась начальнику, ее нет как нет. Хануманту нахмурился и закурил сигарету.
Есть поверье, что люди с тяжелой судьбой посылаются в этот мир в наказание за какой-то прежний грех. Чиннамми относила это поверье к себе и не уставала жаловаться на свою участь. Действительно, за тридцать пять лет своей жизни она успела намыкаться, испытала всякое. Не думайте, что родители назвали ее Чиннамми[20], — это было прозвище. Ростом она невеличка, вот и прозвали «маленькой». Похожа Чиннамми на куколку, слепленную из темной глины или камедной смолы; фигура у нее странная: сплюснутая с боков и круглая, как барабан, спереди. У Чиннамми не было второго сари на смену, зато она носила несколько прозвищ, придуманных для нее жителями Сиривады. Некоторые звали ее Городские часы. На рассвете, когда город только начинал пробуждаться, Чиннамми неизменно отправлялась за водой с кувшином на голове. К восьми часам вечера Чиннамми опускала на землю свой пустой кувшин — наступало время Сириваде ложиться спать. Звали ее и поэтическим именем Дзалаканья — Водяная девушка. В колодцах Сиривады вода была плохая, соленая, единственный колодец с хорошей водой находился за железнодорожной линией. Женщины попроще сами ходили туда, а в богатые дома воду носила Чиннамми. Когда она, налив воду в кувшин, ставила его на голову и несла по дороге, сари ее нередко намокало, поэтому ей дали еще одно прозвище — Купальщица или Купающаяся красотка. Правда, ни один из мужчин, прозвавших Чиннамми Красоткой, не выразил реально своего восхищения, — она так и осталась незамужней. Никому не было дела до ее пустой жизни и горячего сердца. Чиннамми сама нашла способ заполнить пустоту и утишить пламя. Она не утруждала для этого свой ум, зато не давала отдыха языку. Язык ее молол как мельница, причем в собеседнике Чиннамми не нуждалась.