— Ты можешь пошевелиться? — спросил он Фиону.
— Нет, — удивленно ответила она. — Наверное, меня связала. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Что это значит? Кто она такая? Что с нами происходит?
— Не знаю, — процедил Натан сквозь зубы.
— Но… — Ее голос был сдавленным. — Но нам ведь ничего не угрожает?
— Нет, — соврал он. — Ничего, любимая. Ничего.
Мужчина не мог подняться, он даже не мог освободить рук. Телефон исчез, а на дворе шумел ливень. Никто не услышал бы криков, даже если… Даже если бы в мотеле остался еще кто-то живой. Вспышки, которые Натан видел в окне офиса, не оставляли такой надежды. Кроме них, в мотеле не было никого. Но вскоре кто-то должен был прийти.
Через страх и отчаяние стали пробиваться первые мысли. Если Альбертина Микельсен не застрелила его хладнокровно, так же, как администратора, а вырубила тизером и связала, значило, что Натан составлял часть какого-то плана. Микельсен, скорее всего, действовала по чьему-то заказу, и использовала Фиону, чтобы его сюда заманить. Использовала ее.
Он посмотрел на девушку, которая лежала на кровати со связанными руками. На ее щеках появился едва заметный румянец. Это наблюдение пробудило в мужчине ярость. Он стиснул кулаки и попытался ослабить шнур.
Фиона, будто почувствовав его состояние, тоже начала бороться. Повернулась раз, второй, задела ногой радиоприемник, который упал на пол и включился. Комната наполнилась шумом, в котором замирали последние такты композиции The Cure с диска “Pornography”.
— Я уже с вами, — сказал диджей Алекс.
Диджей Алекс? Так далеко от Нонстеда?
— Это ваш неутомимый несгибаемый повелитель эфира, — продолжал диджей, — который вопреки вашему желанию пробует приобщить вас к культуре и научить с уважением относиться к великим вещам. Это были The Cure, идеальная музыка, чтобы перерезать себе вены. О, нет, извиняюсь, это нельзя произносить вслух. Идеальная музыка, чтобы повеситься, хе-хе-хе. А вообще-то я могу говорить то, что мне нравится. Никто и так не слушает.
— Я слушаю, — буркнул Натан, собираясь с силами для очередной атаки на узы.
— Знаю, англичанин.
Его изумление было таким огромным, что Натан несколькими спазматическими движениями сумел развернуться на 180 градусов, чтобы посмотреть на радиоприемник. Это было дешевое японское радио-будильник, из тех, которыми оснащены номера недорогих отелей. Оно лопотало, опершись о ночной столик, и мигало цифрами. Было без 15 два.
— Ты меня слышишь? — прокричал писатель.
— А ты меня слышишь? Почему бы и нет? Отлично, значит это не галлюцинация. Что у тебя?
— Не слишком хорошо. — Натан проглотил слюну и неожиданно увидел среди карточек, которые он достал из кармана, визитку агента Соула. Блеснул луч надежды. — Послушай, Алекс, не… Ты можешь позвонить кое-кому?
— Хо-хо, будь уверен. Знаешь, по эту сторону Атлантики телефон давно уже не диковинка, и большинство жителей страны умеют им пользоваться…
— Слушай, скажи ему, что меня скрутили в мотеле “Перекресток” под Сент-Джейкоб. На втором этаже, единственная освещенная комната. Кроме нас, никого здесь нет, а администратор убит. Мы связаны и кто-то должен сюда прийти. Даю номер. Ты меня слышишь?
Шумы в радиоприемнике стихли. Натан прокричал номер, а потом повторил его. К этому времени шумы прекратились полностью. Остались только мигающие цифры.
— Что ты делаешь? — спросила Фиона, которой удалось повернуться на бок. На ее бледном опухшем лице читалось беспокойство, которое она даже не пыталась скрыть.
— Пробую отсюда выбраться. — Натан стиснул зубы. Затем он усмехнулся. — Не переживай.
— Лежу связанная в номере мотеля. — Зеленые глаза девушки наполнились слезами. — Не знаю, что со мной произошло. Не знаю, что со мной происходило на протяжение месяца, а ты говоришь, чтобы я не беспокоилась. Знаешь ли ты, как это звучит?
— Как это, не знаешь, что с тобой было?
— Не знаю. — Фиона закрыла глаза. Слезы текли по ее лицу и капали на одеяло. — Не знаю. Я помню Нью-Йорк. Помню даже последние дни, которые мы провели вместе, хотя и не полностью. Как сквозь туман. Знаю что…что ты обо мне беспокоился, но не знаю, почему. Помню, что куда-то ходила, что-то искала. С трудом вспоминала, что надо вернуться домой, а когда я возвращалась домой, не понимала, зачем это сделала. Будто кто-то забрал все мои чувства, чувствительность, любовь. Я была пустой оболочкой, животным на чьем-то поводке.