В здании Гидропроекта, в вестибюле, у самого входа, был вывешен портрет деда Макара, оправленный в траурную рамку, а под ним некролог. Люди читали и, не раздеваясь, поднимались на второй этаж в конференц-зал. Шохов поднялся вслед за остальными. Смешавшись с незнакомой толпой, он подошел к гробу и задержался, вглядываясь в лицо деда. Оно было спокойным, вполне умиротворенным, но чужим. Впрочем, вспомнилось, что еще в тот вечер, когда дед и Галина Андреевна так неожиданно оказались в его доме, он уже наблюдал в деде Макаре эту отчужденность. Он так и запомнил деда; в нем, несмотря на конфузное происшествие с чашкой, определенно обозначилась эта отстраненность от них, от всех. Теперь-то Шохову было ясно, что она могла тогда означать.
Виноват ли в его смерти Шохов? Ровно в такой же мере, как и все другие. Не он придумал этот злосчастный разговор, как и все, что произошло с их городком. Шохов страдал не меньше от сноса, чем остальные. И неизвестно, не позавидуют ли они еще деду Макару, у которого все проблемы так естественно разрешились...
Господи, о чем он мог думать, стоя перед телом покойного? Шохову стало не по себе. «Прости, дед,— произнес он мысленно.— Прости, прости».
Отходя в сторонку, в стоящую кучкой толпу, он увидел сидящую в головах у гроба Галину Андреевну в темном платье и темном платке. Не дочь, не сослуживцы, а она, странная, печальная женщина, была безотрывно рядом с усопшим, не обращая ни на кого внимания. Хотя известно, что могли болтать да и уже болтали о ней за глаза.
А потом среди толпы Шохов увидел и свою жену. Они встретились глазами, и Шохову показалось, что у Тамары Ивановны взгляд похож на тот, что бросила на него у гроба Галина Андреевна,— настороженно-пытливый. Но ведь это могло ему показаться.
Ни в тот критический вечер, ни следующие несколько дней они не разговаривали с женой о происшедшем. Шохов был занят реорганизацией, а, как известно, событие это хоть и не столь уж редкое, но все равно чрезвычайное. Не случайно еще Мурашка-старший называл реорганизацию неизлечимой болезнью строителей. Прибавилось людей, техники, писанины, и все надо было осмотреть, принять, познакомиться. Когда приступят они к работе, этим заниматься будет некогда. Уж он-то знал. Но такая оголтелая занятость была ему только на руку, она помогала избежать, пусть на короткое время, домашней нервотрепки. Хотя было очевидно, что объяснения с женой ему не миновать.
Оно произошло на другой же день после похорон деда Макара. Обнаружилось, что пропал Валерий Мурашка. На работу утром он не вышел, а когда послали в общежитие человека, тот принес письмо, которое нашел под подушкой. Вещи, кстати, были на месте.
Письмо было адресовано Шохову лично. Мурашка писал: «Уважаемый Григорий Афанасьич! Прошло больше года, как я устроился у вас работать, и мне тут понравилось. Хотя в бригаде, где я тружусь, много плохого и рабочие, несмотря на то что я призывал их быть честными, воруют стройматериалы и пьют вино во время работы. По этой причине я хотел уехать, но удерживало меня то, что вы с Тамарой Ивановной были рядом. Вы говорили: твой отец был честным и он боролся с негодяями. Но недавно я узнал, что нам, нашей бригаде, досталось рушить временный поселок, где проживаете вы с Тамарой Ивановной и многие другие бездомные люди. И вы об этом знали и даже получили первый квартиру, хотя никто не знал и потому не приготовился. Делать это, на мой взгляд, бесчестно, и я не могу так поступать. Думаю, что и мой отец тоже бы не смог так поступить. Я вам верил, как верил своему отцу, а теперь я вам не верю. И не поверю. Так как сил бороться с этим порядком у меня нет, я решил уйти сам. Не ищите меня, никто в моем уходе не виноват...»
Шохов позвонил в милицию, а потом зашел в бригаду, поговорил с рабочими. Мурашка и правда вел себя с опытными строителями вызывающе и делал им замечания по разным поводам.
— Какие замечания-то? — спросил Шохов.
— Да какие, Григорий Афанасьич... Учил нас, как говорят, жить. Яйца курицу...
— А в чем это заключалось?
— Ну, в чем... Сперва пристал к одному: тут, мол, нельзя домой ничего брать...
— Так верно же пристал? Или можно домой тащить что ни попадя? — спросил Шохов.