Ф. Итак, Вы приняли высылку не как принуждение?
А. Это не было бы принуждением, если бы меня спросили, и я бы согласился. Но так как меня не спросили, и я неожиданно оказался в поезде, который стоял под военизированной охраной, то для этой высылки нет другого названия, кроме как принуждение.
Ф. Играл ли тогда роль тот факт, что в Советском Союзе была сильная коммунистическая власть? Испугало ли Вас это, думали ли Вы вообще об этом?
А. После войны немногие немецкие инженеры могли рассчитывать на то, чтобы найти работу где-нибудь за границей. Примерно в то же самое время, когда коллеги из Гёттингена предложили мне поработать в Блайхероде, я получил подобное предложение и от французских гидроаэродинамиков. Они собирали немецких специалистов в Бодензее для последующей работы во Франции. Руководитель моей диссертации профессор Пауль Руден принадлежал к этой группе. В последующем эти специалисты принимали участие в разработке самолета «Каравелла». Итак, мысли о работе за границей занимали нас. Что касается Советского Союза, то, несомненно, влияла нацистская пропаганда. Режим наци проклинал советскую систему. Независимо от государственной пропаганды наци мы знали и о показательных процессах, имевших место в СССР в тридцатые годы. Нам было ясно, что работа инженера в СССР связана с риском. Возможность предстать перед судом в этой стране могла плохо кончиться.
Ф. Когда Вы работали на острове озера Селигер, была ли у Вас возможность вести политические дискуссии?
А. Возможность такая была, и никто не уклонялся от политических дискуссий. У нас были даже радиоприемники. Мы слушали западное радио, в том числе немецкое. С другой строны, мы оказались настолько удалены от участия в политике, что наш энтузиазм в отношении обсуждения вопросов большой политики поневоле угасал. Наше сообщество жило совершенно изолированно. Однажды поступило предложение организовать дискуссионный клуб. Идея исходила от руководителя нашего коллектива, инженера Греттрупа, о котором я уже говорил. Но когда мы уже собирались открыть такой клуб, от советского руководства острова пришел запрет. У нас осведомились, о чем это мы хотим дискутировать? Мы ответили, что хотели бы говорить о марксизме. Ответ был знаменателен: марксизм не подлежит дискуссиям, ведь аксиомы математики тоже не могут быть предметом обсуждений. Марксизм в то время в Советском Союзе был своего рода государственной религией, все дискуссии по его поводу воспринимались негативно. Возможно, Вы хотели бы знать, оказывали ли русские на нас политическое влияние? В этом отношении они вели себя чрезвычайно сдержанно. Разумеется, от нас ждали, что мы будем принимать участие в больших социалистических праздниках типа Первого Мая и дня Октябрьской Революции, в украшении зданий в эти дни. Только незадолго до нашего отъезда был организован политический кружок. Говоривший по-немецки русский инженер проводил политзанятия по книге, автором которой был Сталин, речь идет о так называемом «Кратком курсе» — кратком очерке истории коммунистической партии Советского Союза.
Ф. У некоторых немцев, которые несколько лет прожили в Советском Союзе, возникает иногда что-то вроде «ностальгии» по России. Это настроение может перейти почти в сентиментальную тоску по стране, по ее людям, невообразимо громадному и широчайшему Советскому Союзу, который столь прекрасен в разлуке? Как это было у Вас?
А. Мы жили в удивительно красивой широко простиравшейся нетронутой местности. Остров Городомля был густо покрыт лесом. Деревья — ели и сосны — были, наверно, столетними. Большое уединенное озеро вокруг нас, пейзаж, удаленность от промышленных предприятий, тесная связь с природой — все это производило очень сильное впечатление. Но я сам иногда поражался, как много я, среднеевропеец, оказывается, знал о русском менталитете и о русском жизненном укладе. Когда во время длительной поездки к месту нашего обитания я видел на вокзалах русских крестьян и старинные поезда, мне приходили в голову мысли о том, что такие картины мне уже где-то встречались, и я вспоминал романы Достоевского и Толстого, которые внутренне подготовили меня к пониманию этой страны.
Я нашел в России те качества, которые были уже на флагах французских революционеров: наряду с Liberte «и Egalite «там было еще Fraternite» — братство, хорошие взаимоотношения между людьми, если этому не мешает какое-то внешнее вмешательство.