— Жду тебя, Уголек. Уверен, мы поладим. Будем вместе работать в музее и… вообще тебя ждет интереснейшая учеба. В завершение я, возможно, позволю тебе возродить Ракиту.
Не попрощавшись, Жасмин повесил трубку.
Ловил его — попался сам. Вереск, наверное, голову мне оторвал бы, сумей он угадать, чем кончится расследование.
Торопыга, хвастун, глупая тетеря — вот кто я. В ученики, ха! А полицейскую засаду в доме не хотите ли?.. И самая манящая приманка — возродить Ракшу. Под конец, когда он позволит мне убить себя.
Разве я не хочу, чтоб она ожила?
Страшно хочу, впору закричать: «Да! хочу!»
Но только если я приду к нему с повинной. Если буду пить с ним кофе и принимать сигареты от любезного Кико.
И — теперь уж точно — никаких шансов разоблачить его как организатора пожара. Значит, семьдесят две жизни останутся неотмщенными.
Что я могу еще сделать?
От рассвета до заката — мало времени, слишком мало. Мухобойка не успеет… да и не могу я ее вызвать. Последняя разгадка будет ответом на мое согласие стать учеником, а согласие скрепляется колдовскими клятвами, которые нельзя нарушить. Что я скажу ей? Виноват Жасмин, а пронесла бомбу в коммуну Ракита сама, без понуканий? Пока я не выяснил все точно — вызывать ее нельзя.
Фонарь начал шевелиться, выходя из обморока; я поспешил уйти, огибая капканы оберегов и пентаграмм, скрытых под ковровыми дорожками.
Нельзя безнаказанно общаться с тем миром. Нельзя спокойно говорить с ними, беседовать у камина и пить кофе. Раз соприкоснувшись, ты уже становишься другим, измененным. Нельзя их слушать; не верьте ни единому их слову. Бедная Ракита — она думала, что можно договориться с Жасмином… Да легче договориться с гадюкой подколодной, чем с этой гадиной! Куда ей, чистой наивной девочке, тягаться с его темной властью. Они наивных ломают, как вафлю. Встретился — и пропал. Навеки. Плачь от боли и стыда, блуждая обугленным призраком у серой реки, без надежды на спасение. Страшная кара. Вот и я туда же. Влип. Каждый, кто вступает на ту территорию, начинает играть по их правилам и жить по их законам. Но вам меня не сломить. Есть сила превыше морока и обмана. Сила души, ее огонь.
Под дождем, моросящим в тумане, противно ждать рассвета, но и звонить так рано — значит привлекать к звонку излишнее внимание. Я прятался в городском парке, под трибуной театра, прислушиваясь, не донесется ли сквозь шорох капель полицейская сирена. Пару сигарет я стрельнул — опять-таки у u какого-то уборщика, который в плаще с капюшоном отгребал мокрый мусор метлой к коляске с жестяным баком.
— Погодка, а? Президент разбушевался… — подмигнул он мне, весело и с хмельком ухмыляясь. — Что, у девчонки засиделся?..
Звонить пришлось из уличного автомата, прижавшись к стене под колпаком навеса.
— Танцевальная группа «Грации»? — переспросила сонная женщина из справочного бюро. — Студия молодежного центра, телефон 251–652.
— Гитта? — уточнили у меня, когда я набрал указанный номер. — Вы имеете в виду Бригитту Андерсен?
— Да; она такая… рыжая.
— Это — главная примета? — со смехом ответили в трубке. — Что ты хочешь сказать? Гитта — это я. Та самая, рыжая.
— Я друг Механика. Помнишь, как ты проснулась сегодня?
Она примолкла, потом прошептала — наверняка отвернувшись и прикрыв рот с микрофоном ладонью:
— Так ты… не покойник?
— Пока нет. Нам надо встретиться, срочно. Лучше всего у тебя в студии; сейчас это самое безопасное место в городе.
— Ладно. Приходи. Спросишь на вахте, меня вызовут.
Постоянно идти задворками не удалось; когда я переходил улицу, натянув воротник выше ушей, я заметил черный фургон без окон, медленно выруливающий за поворот у светофора. На бортах фургона серебряно-белым была отпечатана чаша над скрещенными жезлами.
Машина ИПИ.
Это правда
— Это правда — то, что ты сказал? — тихо спросила Гитта.
Мы сидели с ней на подоконнике в одном из дальних, непрохожих коридоров молодежного центра — там, где хранилась аппаратура для концертов, а вечерами репетировали музыканты. Здесь было сухо, холодно и гулко — лишь издали доносились звуки ритмичной музыки и чей-то резкий голос, задававший такт упражнениям. За окном в туманной мути лил нудный, совсем осенний дождь; мне было неуютно в насквозь промокшей куртке, а она, похоже, зябла в тонком сценическом костюме.
— Да; пойми, я не могу сказать больше, иначе у близких мне людей будут большие неприятности.
— Но это все… ужасно. — Она потерла пальцами виски. — Я уеду отсюда.
— Есть еще одно — Бертран…