а подпаивать мать вишневой наливкой, но результат получался самый неблагоприятный. Клюнувшая старуха прямо начинала буянить и лезла драться. Гораздо лучше велись душевные разговоры за самоваром. Авдотья Ивановна, о чем бы ни говорила, непременно сводила речь на своего генерала. -- Он добрый, мамынька, Гаврила Евсеич... -- Так как же не быть добрым, коли у него, говоришь, пять домов? -- Один на Гороховой улице, другой на Песках, третий в Коломне, четвертый на Бармалеевой улице, а пятый у Пяти Углов,-- тут и сам живет. Очень добрый... В годах уж он, под шестьдесят, и каждый праздник в церковь. -- Много, видно, погрешил...-- старалась догадаться Анисья. -- Ну, это уж его дело, мамынька. У богатаго человека соблазна больше, особенно в молодости... Бедный и согрешил бы, а денег-то и нет. В Питере за все надо платить... Человек, напримерно, болен, а ежели разобрать, так он свою болезнь непременно где-нибудь сам же себе и купил... -- И у нас, Дунюшка, нонче пошло такое же заведенье. Мужики так и норовят в трактир, а бабы и того похуже... У бабы один грех. Наговорив с три короба о добродетелях Ахметышева, Авдотья Ивановна прибавляла: -- А только у него одна привычка, мамынька: больше всего уважает свой характер. Как слово сказал, точно топором отрубил... Мне уж второй год говорит: "Куплю я тебе дом, Дуня, на Петербургской стороне". -- Н-но-о? Целый дом? -- А что ему стоит купить? Все равно, что нам чашку чаю выпить. Ну, я его, обыкновенно, благодарю. А он смеется. "Как же ты, грит, Дуня, одна-то в своем доме будешь жить, когда ты на девичьем положении? Всякий тебя может обидеть..." -- Верно, Дунюшка... Как раз обидит! В Питере-то озорников, поди, достаточно. -- Есть и озорники, мамынька... А Гаврила Евсеич так говорит, что, ежели бы со мной жил кто-нибудь из родственников -- тогда совсем другое дело. Ну, я ему обяснила, что из родственников некому жить, кроме сестры Степаниды, Он и ухватился за мои слова... Я-то так, спроста сказала, а он сурьезно ухватился. -- Ну, это он обманывает! Для чего ему Степанида понадобилась, когда он ее и в глаза не видал? -- И я то же самое думаю, мамынька, а только очень уж жаль дома на Петербургской стороне. Вот бы даже как хорошо было... Я даже, мамынька, во сне вижу этот самый дом. -- Ну, это ты напрасно, Дунюшка. И поговорка такая водится: "увидал во сне узду -- не видать лошади до смерти". -- Это ваши деревенския глупыя пословицы, мамынька. Вот вы и встречи с попом боитесь, а у нас, в Питере, это ни по чем считается. Там, может, тысяч пять попов живет -- всех не обойдешь... Уходя от дочери, старая Анисья на свежем воздухе приходила в себя и думала вслух: -- А ведь Дунька все врет!.. Может, и генерала никакого нет, а только надо сманить сестру. И как ловко умеет зубы заговаривать. Врет Дунька... Ужо вот скажу отцу, так он ей задаст. Когда Авдотья Ивановна дарила матери какие-нибудь пустяки, в роде ситца на кофту, мысли последней принимали другой оборот. "А может, Дунька-то и правду говорит... Мало ли добрых людей на белом свете. Ну, генерал и пожалел сначала Дуньку, а по ней и сестру Степаниду. Богатому человеку есть чем и пожалеть". Мало-по-малу домик на Петербургской стороне сделался центром всех мыслей Анисьи. В ея голове складывались даже такия комбинации: Маркыч помрет, избу и все хозяйство она передаст Петьке, который женат на богатой, а сама уедет в Питер к дочерям. С сестрой у Авдотьи Ивановны была другая политика. Степанида как-то дичилась и не могла привыкнуть к городской сестре. Она даже неохотно приходила в гости и каждый раз сильно конфузилась, когда Авдотья Ивановна дарила ей что-нибудь. -- Не надо мне, Дуня... Для чего мне? У меня все есть... -- А ты возьми, на всякий случай, может-быть, и пригодится. Из всех подарков Степаниде понравились только маленькия золотыя сережки, хотя она и не соглашалась долго их взять. -- Стыдно...-- обясняла она.-- Засмеют на деревне свои девушки. -- А ты их не слушай. Мало ли что скажут... Кривая Фимушка прозвала меня Дунькой-сахарницей, так неужели я буду обижаться? Ведь я ей никакого зла не сделала... Так болтает, по глупости. И никому я зла не сделала, а стараюсь, как бы всем угодить да как бы получше. Степанида не могла не согласиться с последним, и ей делалось обидно, что кривая Фимушка смеется над сестрой, а за ней и вся фабрика. Кличка "Дунька-сахарница" гуляла уже по всей деревне и на фабрике, и Степанида несколько раз плакала, защищая сестру. Потом ее безпокоили таинственные переговоры матери с Авдотьей Ивановной, причем она подозревала, что дело идет о ней. Мать сильно волновалась, плакала и за глаза ругала городскую дочь. -- Безстыдница она, вот что,-- повторяла Анисья, когда Маркыча не было дома.-- А я, дура, ее слушала... Брат Петька не принимал в этой истории никакого участия и только раз сказал Степаниде: -- А Дунька хочет тебя в Питер увезти. -- Врешь ты все, Петька! -- А вот и не вру... Ее купец за этим и подослал, чтобы тебя в Питер доставила. Отец узнает, так вот как ее расчешет... Я и твоему Илюшке скажу. Он ей ноги переломает... Маминька все скрывается, а ведь я-то не слепой, все вижу. Этот разговор Степанида со слезами передала сестре. Авдотья Ивановна нисколько не смутилась, а только засмеялась. -- Глупости они все болтают, Степа... Ты ведь не курица, чтобы -- с мешок да на базар. Силой и поп не венчает... Пустяки! Конечно, мне тебя жаль и очень жаль, когда раздумаюсь. Только с тебя воли никто не снимает. Как же я тебя поташу в город, когда ты не хочешь? Не овца какая-нибудь. Эти обяснения временно успокаивали Степаниду, хотя она как-то и не могла вполне довериться сестре, как та ее ни ласкала. Авдотья Ивановна с большим терпением старалась приручить сестру и со слезами на глазах говорила о своем отезде. -- Сейчас бы уехала, если бы не жаль было вас,-- повторяла она.-- Может, в другой раз и увидеться не придется. Степаниде делалось жаль сестру, и она тоже плакала. -- О чем плакать?-- утешала ее Авдотья Ивановна.-- Кому что на роду написано, того не обойдешь -- не обедешь... Значит, мне в Питере, а тебе в Горушках пропадать. Конечно, скучно мне бывает: все чужие, а свои далеко. Посидишь, поплачешь, вытрешь слезы кулаком -- и все тут. О женихе Илюшке Авдотья Ивановна никогда не говорила ни одного слова, и эта деликатность правилась Степаниде. Положим, она не любила Илюшку, а все-таки жених, и все это знают.