(«В низенькой светелке»)
Кате-пастушке ее соблазнитель обещает «роскошную жизнь городскую». На первый взгляд, некоторые персонажи уже обрели ее:
Эта и подобные ей картины скорее воображаемые для «населения» городских песен, которое живет в условно-романтическом мире. Картины «культурной» жизни так же декоративны, как и природный фон действия: сад, тенистые аллеи, скамейки и поющие соловьи, сияние лунное и безмятежная ночная тишина, поле и луг, где герои собирают цветы и плетут венки. Вот влюбленные «Со шелковые травы // Розаны срывали // Мы из розовых цветов // Венки совивали («Скрылось солнышко из глаз»). Едва ли на лугах среди травы растут розаны (комнатные розы), да и венки плести из цветов с колючками трудно. Но легко найти лубочную картину, раскрашенный ковер с немыслимыми в природе сочетаниями цветов. Или:
(«У меня под окном»)
Соответствием воображаемой картины природы реальной песня не озабочена: в естественных условиях время цветения сирени - весна, роз - ближе к осени; главное - яркость цветов в их контрастности искусственного сочетания, характерного для лубочных картин прошлого и настоящего.
Мы можем с усмешкой воспринять портрет кавалера:
(«Мне скучно жить без друга»)
При часах, в черной шляпе усатый красавец, «культурный» («смотрит в книгу») - это щеголь XIX - начала XXв., приказчик или конторщик, мелкий чиновник - мечта швеек и прачек, прислуги и фабричной работницы. Мечты о красивой жизни ведут к уланам и гусарам, морякам и капитанам, позднее - к летчикам. Стремление к необычному, невиданному вовлекает в песенный репертуар «заграничные» сюжеты, в которых действующими лицами оказываются короли, королевы и принцессы, шуты и музыканты, романтические красавицы и лихие капитаны. Экзотические события, места действия и герои, роковые страсти, случайные и намеренные злодейства...
Поэт М.В. Исаковский вспоминал о неизгладимом детском впечатлении от новой для деревни (Ельнинский уезд Смоленской губ.) песни «Чудный месяц плывет над рекою»: было в ней все новое - и мелодия, и слова. «В самом деле, я до того вечера ни разу не слышал, чтобы кто-либо так говорил о месяце: чудный месяц. Да и само слово чудный едва ли можно было встретить в тогдашнем деревенском лексиконе.
Но месяц, оказывается, не только чудный, но он еще плывет над рекою. Сказано не как-нибудь там: месяц взошел или месяц народился, а плывет над рекою. Вы только подумайте - плывет! Это казалось мне необыкновенно красивым, я как бы видел плывущий месяц, хотя и понимал, что месяц плавать не может.
Почти в каждой последующей строке песни я находил нечто такое, что меня изумляло, тревожило мое воображение, проникало мне в душу, хотя смысл отдельных строк и был для меня не совсем ясен.
И снова песня захватывает меня всего. Даже в совсем непонятном для меня выражении «но - увы!» я чувствую какую-то большую печаль женщины, которая хочет кого-то удержать возле себя, а тот, бесчувственный, безжалостный, все-таки уходит. И потому слова песни: «Так иди ж, пусть одна я страдаю, пусть напрасно волнуется грудь», - звучат для меня не только печально, но почти уже трагически» 9 .
М.В. Исаковский тонко подметил языковую и образную новизну для крестьянской среды песен городского происхождения. Герои с их мечтами о роскошной жизни, страстной и верной любви говорят о себе, о своих взаимоотношениях с любимыми изысканным, со всевозможными красивостями языком: «Светили звезды нам мечтательно и нежно» («Как хороша была та ночка голубая»); «Тебе из улыбок венок я плела» («Черную розу, эмблему печали»); «Сказкой волшебного мира //Друг, убаюкай меня» («Холодна, равнодушна, небрежна»); «Мне улыбались приветом весны //Милого карие очи» («Поздняя полночь пробила давно»); «Был он приветлив со мною //Как солнышко майского дня» («Горит костер, пылает»). Эти перлы из арсенала изображения «блаженства рая», а оно, как правило, недлительно. Клятвы любви до гроба завершаются часто, как в этой песне:
(«Любила цветы полевые»)
«Безумная любовь» и «страсть мятежная» ведут к «адским мукам»; «разбитые грезы» заставляют «истерзанное сердце» награждать изменщика самыми нелестными эпитетами: тиран, обольститель коварный и злой, подлец, негодяй.
Говоря о некоторой вычурности, книжности (влияние сентиментально-романтической и лубочной литературы) языка городских песен, нельзя не обратить внимание на противоположную тенденцию в его реализации.
Среда бытования песен неизбежно накладывает отпечаток на их язык, формы слов. В песнях мы встречаемся с диалектными, просторечными словами, падежными формами существительных и прилагательных (Вы пропойте унылую песню //Про рестантскую жизню мою; Колоду картов разложила, За железными дверями //За висящих трех замков, стяженными окончаниями глаголов и местоимений (Закручиват усы; мово, мому, твово - вм.: моего, моему, твоего), смешением грамматических родов у незнакомых слов (Однажды сижу за роялей). Жаргонной лексикой обильно насыщены блатные песни (Последнюю малину //Накрыли мусора). Значения слов, уже утраченные в литературном языке, сохраняются в народном, а следовательно, и в песне; таково, например, значение слова «мечтатель» (думать, размышлять) в строках: