— На сегодня все. Теперь твоя очередь.
Он недобро усмехнулся, оскалив ряд пожелтевших зубов, и сделал знак рукой, очень похожий на тот, каким обычно подзывают собаку. Бессознательный жест. И понял я его тоже бессознательно.
— Я не знаю историй.
И это было чистой правдой. Я окончил экономический университет, просиживая зад сначала там, а после — на новой работе, утратил воспоминания детства и похоронил под кипой ненужных бумаг остатки фантазии. Последняя являлась непригодным рудиментом и отпала сама собой вместе с необходимостью использовать ее по назначению.
Рассказчика это, однако же, не смутило. Скорее наоборот — он выглядел очень довольным. Таким довольным, что даже глаза заблестели — точь-в-точь отражения света в стекляшках. Откашлялся и тут же парировал:
— Рассказывай из жизни. То, что вспомнишь. Здесь не нужен особый талант, я просто хочу послушать. Не все же мне говорить.
Я хотел возразить. Уже открыл рот, чтобы сказать, что в сказочники не нанимался, да и вообще спешу на работу, за любимую макулатуру. Но он меня опередил:
— Иначе я больше совсем ничего не скажу.
Эта фраза что-то задела во мне. Оказалась ключевой для моего решения, напомнив игровой невинный тон, каким дети заставляют друг друга делать разные глупости, а родители принуждают отпрысков к подчинению. Она, как и ожидалось, сработала. Мгновенно и безотказно, ведь обращение к ребенку в человеке — верный способ уговорить его на что угодно.
И я заговорил. Я говорил, казалось, несколько часов подряд, выкладывая, поднося на блюдечке всю свою недолгую и откровенно неяркую жизнь. Про семью и про бывшую девушку, про то, как впервые проехался в электричке и съездил с отцом на рыбалку. Даже о том, что родился в лифте роддома, не забыл упомянуть. Черт знает зачем. Я говорил все, что только приходило на ум, — и меня внимательно слушали, лишь изредка перебивая кашлем.
Домой я вернулся затемно; на работу так и не пошел. Меня встретили две главные женщины моей жизни — темнота и абсолютная, глухая тишина. Самые терпеливые из всех моих любовниц. Единственные. Я сказал вслух несколько словечек, чтобы разрушить гнетущее молчание, но оно сомкнулось вокруг них, как волны над тонущим телом. Казалось, я уже давно похоронен, крышка гроба закрыта и плотно присыпана тяжелой, жирной землей. И я посреди всего: в тишине, темноте, одиночестве. Наедине с самим собой. Мерзкое ощущение. Разогрел ужин в микроволновке и поел быстро и без аппетита. Помыл посуду, принял душ и лег спать, оставив мысли о нелепом утреннем инциденте. Такого больше не должно было повториться.
Но повторилось. И повторялось еще множество дней после. Я собирался на работу, надевал свой чистенький и дорогой костюмчик, обливался парфюмом с ног до головы. Брал свой толстенький, забитый бумагами кейс, натягивал дежурную улыбку… И приходил в уже знакомую подворотню, напрочь игнорируя звонки сначала обеспокоенного, а после обозленного начальства. Истории были гораздо важнее.
В погоне за новым я обыскивал самые дальние уголки собственной памяти, напрягал почти сдохшее воображение — делал все, чтобы вытянуть что-то взамен тем чудесным мирам, которые один за другим открывал мне длиннобородый бездомный. Я раскрыл всего себя и даже больше, докопался до всех маленьких истин в своей голове, но истории рассказчика не кончались, казалось, множась с каждым новым днем. Колодец его воспоминаний, ларец сказок и притч, взятых неизвестно откуда, всегда был полон и, казалось, вовсе не имел дна. Я же иссяк совсем скоро, после многих бесплодных попыток тихо признавшись:
— Я не знаю больше ничего.
Бездомный смерил меня взглядом и почесал затылок. Он выглядел задумчивым и озадаченным, но мне почудилось, что все это просто игра, нелепая пантомима актера, не сумевшего вжиться в роль. Он был слишком всезнающим, слишком твердым, чтобы вдруг растеряться от самого обычного «Не знаю». Впрочем, на это мне было плевать: я хотел новых историй, хотел увидеть дно зияющего колодца и гордо сказать: «Я победил». Любой ценой.
— Тогда все, что сказано сегодня, будет считаться залогом, — просипел бомж. Не своим голосом, слишком хриплым и грубоватым, слишком режущим слух. — Завтра ты принесешь мне историю. Но… — он выдержал паузу, слишком длинную и драматичную, словно картонный злодей в каком-нибудь фильме. — Если ты ее не найдешь — не обессудь, сам станешь ею.