— За ними мне больше всего нравится наблюдать, так что немало, хотя найти их бывает непросто: иногда приходится долго кружить по паркам и подземным переходам. Да и не все они на самом деле такие, каковыми пытаются казаться.
— Мне так интересно! Может быть, мы тоже попробуем петь?
— Боялся уже, что ты не предложишь! Конечно, попробуем! Но место сегодня выбираю я.
— Согласна, — ответила она, жизнерадостно улыбнувшись.
Двое неторопливо приближались к городу, окунувшись в свои мечты. Негромко распевались, пробуя свежий воздух приближающегося утра на вкус.
Светало. Тишина и Ветер с улыбкой смотрели им вслед, зная, что теперь они не пропадут.
Шаман
она же Анна Быстрова
И мир ломается
У Лафале тонкие черты лица, большие, прозрачно-зеленые, совершенно русалочьи глаза и трогательно-короткие волосы, цветом похожие на самый светлый мед. Лафале с одинаковым успехом может быть и парнем, и девушкой. Она-он вряд ли выбирает, кем стать сегодня, — скорее, надевает личину рассеянно, как одежду. Лафале всегда носит одежду с короткими рукавами и без воротника, чтобы видны были татуировки, покрывающие, наверное, все тело. Татуировки меняются каждый день. Лойи точно знает, что все они — тексты еще не написанных книг. Почти что больше всего на свете Лойи хотел бы прочитать их. Больше всего — быть рядом с Лафале, потому что существовать с ним даже не в разных реальностях, а на разных уровнях восприятия — это невыносимая боль.
Лойи абсолютно не умеет сдерживать слова, вихрями кипящие внутри, сворачивающиеся в горячие золотые спирали там, где у обычных людей по традиции находится сердце. У Лойи длинные, до плеч, пушистые черные волосы, а в глазах пляшут искры золотых огней, и Лойи, разумеется, тоже вполне может быть кем угодно — только бы его-ее слушали и слышали.
Лафале, к сожалению, не умеет слушать. И говорить тоже не может. Только писать. У Лафале невероятно красивые руки; но как же сложно заставлять себя внимательно смотреть, пока не заболят глаза, и не исчезать, потому что Лойи по сути своей невидим. Лойи раньше даже не представлял, что так можно — смотреть и быть видимым. Лафале точно так же не подозревал, что можно слышать и говорить. Лафале страшно закрывать глаза, потому что кроме бесчисленных букв в его жизни ничего никогда не было. Но теперь есть Лойи, и Лафале все-таки смыкает веки и очень старается слушать, пока не начинает кружиться голова от непривычных ощущений.
Лафале абсолютно не создан для того, чтобы говорить и слушать. Он-она умеет писать и читать — глазами, не слыша голоса даже в своей голове. Лафале создана быть совершенно счастливой со своими текстами и тонкими летящими буквами на руках, груди и животе. По утрам она-он подолгу смотрится в зеркало, не обращая внимания на то, что дом — уже новый, какого не было раньше. Иногда замок, иногда маленькая хижина, иногда тюремная камера. Лафале — живое воплощение всех книг и историй, что когда-либо были или еще не были написаны.
Лойи, честно говоря, не уверена, что у нее вообще есть дом. Вокруг есть только звуки — громкие и тихие: шелест, шепотки и грохот. Лойи считает, что нет в мире ничего прекраснее музыки. Лойи тоже вполне счастлив быть флейтой или скрипкой, потому что с губ его срываются слова, которых никогда не было в его голове — зато были в тысячах других. Лойи — самый точный в мире музыкальный инструмент. «Солнце играло на горячих изгибах серебряных труб». «Летний дождь танцует на крышах и целует лицо спящего города». «Я закрываю глаза и вижу во снах тысячи зеркал». Лойи не задумывается над тем, что произносят его губы. Лойи никогда никого не видел и тем более не целовал.
Лафале оказывается прекраснее музыки в тысячи раз, и Лойи ужасно боится признаться в этом самому себе. Лойи видит Лафале. Лафале слышит Лойи. И мир ломается.
Слова замерзают на губах у Лойи и начинают тревожно шевелиться на коже Лафале. Они обе дрожат не от страха, а от чувств, впервые зародившихся у них самих независимо от текстов чужих книг.
Только одни слова звучат в голове у Лойи. Он молчит невыносимо долго, не решаясь произнести их. Он думает о том, что Лафале все равно не сможет услышать.
Лафале беззвучно плачет, разглядывая слова, проступившие на коже. Лафале шевелит губами, чего никогда раньше не делала. С губ не срывается ни звука. Буквы плывут в глазах у Лойи, их никак не выходит прочесть. Но слез в глазах Лафале вполне достаточно.
— Я…
Лойи запинается, губы пересыхают, потому что у него — воплощения звука и голоса, по нелепой случайности получившего вдруг человеческий облик — никогда раньше не было своих собственных слов и чувств. Они оба не созданы для чувств — какая несусветная глупость!