— Ой! Да что вы такое говорите!
— Вы не думайте, — сказал он, — я всё умею сам делать. Даже стирать. И по магазинам хожу. Будете посылать меня. Всё умею! Я…
Он замолчал и развёл руками, словно искал какие-то слова.
— Зачем же я вам тогда? — спросила она.
— Я вас буду защищать, — ответил он так же просто, как просто она спросила.
— Нет, — сказала она, вдруг засмущавшись и стыдливо заморгав глазами. — Никто на меня не нападёт, и защищать меня ни от кого не надо.
— Ну, ладно… А на финских санках хотите попробовать?
— Спасибо, — сказала она. — Я боюсь. Упаду ещё.
— Встанете и отряхнётесь, — сказал он. — Я помогу…
Но, когда они взяли санки и покатили их к лесу, она решительно потребовала:
— Я одна. С вами — ни за что.
Она стеснялась поставить ногу на полоз, стеснялась толкнуться другой ногой, стеснялась, что стояла у санок, а попробовать хотелось, и она повторяла:
— С вами не пойду!
— Ну, — сдался он, — идите одна, идите. Самое главное… не бойтесь!
И она одна покатила санки в лес, а он зашагал назад, не оглядываясь, и только брызги снега разлетались в стороны от его «палицы».
Санки не слушались её, тыкались в сугробы, выпрыгивали из-под ног. Но она была упрямая и старалась проехать хоть немного. Встречные лыжники оглядывались на неё удивлённо и весело, и ей становилось всё веселее. Один помог ей подняться, когда она упала… «Ни за что не признаюсь своему кавалеру», — подумала она. Но, вернувшись, сразу крикнула Поликарпу Ивановичу, который ждал её в парке:
— Три раза свалилась!
После обеда он отправился отдыхать, в санатории был «тихий час», а она снова вышла в парк. Санки её стояли на площадке у корпуса. Здесь все оставляли санки и лыжи, чтобы покататься перед вечером.
Снег розовел: зимнее солнце садилось рано.
Она немного откатила санки, встала ногой на полоз и поехала. Получалось уже лучше.
В лесу дорога перекатывала через бугор на открытом месте, и, взобравшись на бугор, она остановилась передохнуть и оглянулась. Большое солнце висело на небосводе чётким кругом. Красное-красное. К вечеру мороз покрепчал, стало поскрипывать под ногами, но солнце было ещё тёплым. Глаза смотрели на него, сколько хочешь… Деревья вокруг не шевелились, застыв в безветрии… Только галки чёрными точками промелькнули в круге солнца и скрылись за берёзой. Она посмотрела на другую берёзу, поближе. Льдистые ветки порозовели под солнечным лучом и потухли.
«Тихо как!» — подумала она и опустила взгляд.
Под берёзой путались мелкие заячьи следы…
Было хорошо и грустно. Так грустно, что сдавило сердце. Она встала валенком на полоз и покатилась, всё быстрее отталкиваясь от скрипучего снега, как будто страшная грусть могла отстать от неё.
В конце концов
Было лето, больные выходили в парк, и Ключкин оставался в палате один. Он не боялся сквозняков, как юный Гошка, лежавший под окном, и, едва все выбирались в парк, просил сестру открыть дверь и окно и проветрить помещение. Если сестра долго не отзывалась на звонок, подпрыгивал на одной ноге к Гошкиной кровати, вставал на неё коленкой и сам распахивал окно настежь.
За окном шелестели деревья, без устали чирикали воробьи, солнце, как рыбак, закидывало лучи в зелень. Страстный рыболов Ключкин вспоминал большие и маленькие реки, которым подарил долгие часы жизни и которые подарили ему в ответ не окуней, не щук, не плотву, а радость свежести и тишины, радость забытых, незаметных в городе рассветов и закатов.
Едва Ключкин доходил до этого счастливого ощущения, как тут же всё пропадало, выключалось, точно через порог переступала его хлопотливая жена Екатерина Семёновна. Нет, не через порог больничной палаты, а через порог того его состояния, похожего на одиночество рыболова, когда нет ни шума, ни суеты, ни беспонятливости, а значит, и лишних слов, заставляющих морщиться от досады.
Хорошо было Ключкину смотреть в окно. Соседи по палате, устроившись неподалёку, на парковых скамейках, на каменных ступенях корпуса, а то и прямо на траве, на солнечных лужайках, замечали его и в знак приветствия поднимали руки, улыбались, подмигивали, а он кивал каждому, кланялся, как со сцены. И чувствовал себя в общем кругу, хотя знал, что голова у него седая, нелепая, как заброшенное гнездо: вокруг жалкие остатки спутанной шевелюры, а в середине круглая лысина. Но как мало, оказывается, нужно старому человеку. Махнут между прочим рукой и словно руку протянут. Покажут веер картишек, поманят к скамейке или погромче стукнут по ней костяшкой домино и вызовут на дряблом лице улыбку. Ключкин откровенно и радостно улыбался.