Дмитрий Холендро
Городской дождь (рассказы)
Бармалей
Всю ночь в форточку дул холодный ветер. Ирка сжималась калачиком под одеялом и никак не могла согреться, а встать и закрыть форточку не хватало ни сил, ни сообразительности. Не спалось то ли от этой уличной стужи в комнате, то ли от невесёлых мыслей. И к утру Ирке показалась вдруг такой безнадёжно невесёлой вся предстоящая жизнь. Ей было уже за двадцать, хотя она сохранила ещё какое-то несерьёзное девчоночье лицо с большущими глазами, и ощущение унылого будущего пугало её.
Эта ночь была почему-то похожа на прощание.
Ирке вспоминались знакомые мальчишки, фразы, которые она от них слышала, она даже улыбалась под одеялом, но этим мальчишкам, этим молодым людям Ирка не могла ответить такими же хорошими фразами ни тогда, ни сейчас. Мальчишки были уже далеко, и фигурально и натурально, — кто уехал на работу в другие города, кто ещё жил в Москве, но давно не звонил, не справлялся о ней. Так же вдруг прошедшая жизнь показалась Ирке потерянной. А может, и не вдруг, это накапливалось и подстерегало её давно. Что-то кончилось, а ничего не началось. И, похоже, не начнётся.
До сих пор она пряталась от всех мыслей в работу. Правила к последнему экзамену старые «картинки», которые она как-то вдруг переросла, кое-что даже не правила, а переписывала. Пейзажи, портреты, обнажённая натура… Когда-то, когда она делала всё это впервые, кисть, как говорится, играла в её руке, уверенно лепила на полотнах яркие пятна, и не важно, когда всё это было. Сейчас это стало независимо от Ирки давним. Она работала до изнурения, до изнеможения. Без азарта, без радости, без проблеска получалось ещё хуже. Всё ей не нравилось… Засыпала она в тоске, на диване, даже не прибрав в комнате и вдыхая запахи красок.
Она спала крепким сном, без ожиданий… Да, видно, для неё всё кончилось, в двадцать-то лет!
А жизнь продолжалась… И вот пришли эта ночь без сна, это февральское утро.
Ирка не заметила, как посветлело окно. В комнату вошла мама. Ирка закрыла глаза, прикинулась спящей.
— Ира, — сказала мама. — Ты опоздаешь. Вставай.
Мама говорила отрывисто, быстро. В последнее время с Иркой иначе было нельзя: она и двигалась нехотя, вяло. Мама стала командовать:
— Шевелись.
Ирка зевнула для вида и влезла в халатик, брошенный мамой в ноги. Надо было умываться, надо было тащить пухлую папку с «картинками» на студию, главному художнику, который вчера по телефону с деловой любезностью обещал посмотреть всё это и решить её, Иркину, судьбу. В институт со студии прислали заявку на художника-декоратора. Ирку спросили в деканате: «Не соблазняет? У вас есть жилка, в ваших композициях всё немножко декоративно. Подумайте». Она подумала: «А почему бы и нет?» Но прежде чем заявить комиссии по распределению о своём желании, набралась духу и позвонила главному художнику: пусть он сначала глянет. Вечером она тщательно отбирала, что показать. Оттого, что ничего не нравилось, набралось много.
Потащит, повезёт… А зачем? Зачем всё?
Ирка открыла краны, присела на край ванны и заплакала. Вода шумела, и плакать можно было не сдерживаясь, а то ведь и не поплачешь свободно. Негде даже поплакать! Ну и жизнь! Почему так тяжело? Потому что много людей вокруг? И все командуют: куда, как, зачем. В сущности, она, Ирка, была робкой девушкой, всё хранила в себе, никому не доверяла своих сомнений. Всё равно не помогут. Разговаривать, конечно, приходилось, и она говорила, что ей хорошо, и компания у неё хорошая (а компания разбрелась), и в институте хвалят (ещё бы, надо же выпустить), и перспектива намечается (а что ещё скажут на студии, главный художник не брат милосердия). Ирка слышала его голос: «Вы взялись не за своё дело, милая». Благодушный, но безапелляционный… И поблёскивали стёкла очков…
«Пойду хоть декорации малевать по чужим эскизам, не художником, а маляром», — подумала Ирка и вытерла лицо.
А когда увидела маму и отца за крохотным столом в кухне, сказала:
— Вот что, родители. Я никуда не поеду.
Оторвавшись от газеты, отец поднял на неё глаза:
— Почему?
— Потому что я так решила.
— Ну а почему ты так решила?
— Мне нечего показывать на студии. Вот и всё.
Ирка села к столу и придвинула к себе творог, поковырялась и отложила ложку. Есть не хотелось. Ничего не хотелось.
— Ты же отобрала свои лучшие работы, — жалким тоном сказала мама.
— Именно они все бездарные.
— Все? — испугалась мама.
— Все.
— Открытие, конечно, немаловажное, — сказал отец. — Но хорошо бы сделать его на первом курсе.
— Да, хорошо бы, — согласилась Ирка. — Но сомнения гложут меня давно…
Она наклонила голову, чтобы не видеть слёз в маминых глазах, но тут же почувствовала, как это нехорошо — ударить и спрятаться. Мама же ни в чём не виновата…
— И куда же ты намерена свои стопы направить после института? — спросил отец, вытирая жёлтые от яичницы губы.
— В почтовый ящик.
— Мы тебя не шутя спрашиваем! — ещё больше расстроилась мама.
— Я не шучу. У нас есть заявки с каких-то заводов.
— Что ты там будешь делать?
— Упаковку.
Отец помолчал.
— Сейчас некоторые большие заводы выпускают детские игрушки из отходов основного производства. Для такого вспомогательного цеха понадобится художник. Но бездарности там тоже будет нелегко.
— Ну тогда переменю профессию. А что ещё?
— Но ведь ты обязана отработать два года. Поучилась — повози саночки.
— Значит, пойду, куда направят, и отработаю.
— Опять дерзости! — вскрикнула мама.
— Никаких дерзостей.
— Я бы на твоём месте съездил на студию и показал хоть что-то. Надо же оправдать вчерашний звонок. Может, ты и бездарность, не спорю, но нельзя же быть ещё и несолидным человеком.
Начались отцовские нравоучения.
— Сама позвонила, тебя ждут!
— Нужна я им!
— Пусть они и скажут, что не нужна! Надоели этот самосуд, это нытьё, эта…
— Папа! Я не ною. Я так чувствую!
— Очень чувствительная натура!
Ирка быстро оделась, взяла папку и вышла. Папка была метровая, серая, перевязанная серым шнуром. Небо было серое, как папка, без солнца. Асфальт был серый. И снег серый, как асфальт. И воздух. Папка задевала о грязный снег, била по ногам.
На углу Ирка остановилась и огляделась в поисках такси. Нет? Ну и хорошо. Она вновь решила, что никуда не поедет. Ирка сама начала принимать решения. Сейчас зайдёт в маленькое кафе напротив, посидит там часик за чашечкой кофе, вернётся и скажет дома просто: «Ничего не понравилось». На такси ей дали два рубля, деньги есть. Побродила бы ещё, да папка мешает. И утро такое, словно другого никогда не будет. Никогда через корку похожего на асфальт снега не пробьётся трава.
Ирка хотела перейти дорогу, за которой серыми стёклами отгородилось от улицы кафе, но увидела, что издалека к углу, где она стояла в своей потёртой дублёнке и зелёном шерстяном капюшоне, задним ходом быстро сдавал «Москвич». Совсем новенький, красный, но заляпанный грязью до самой крыши. Он так отчаянно вилял по мокрому снегу, что Ирка удивилась: «Ненормальный какой-то за рулём. Сам разобьётся или его разобьют». Водители других машин засигналили «Москвичу», шарахнулись от него в стороны, а он всё пятился, всё спешил, пока не остановился возле Ирки. Распахнулась дверца, и молодой голос торопливо сказал:
— Садитесь!
«Левак», конечно… Вероятно, был заинтересован в рублёвке. Прохожие, которые остановились и смотрели на пятящегося «Москвича», теперь стали пялить глаза на Ирку.
Ирка застеснялась и полезла в машину, натыкаясь на собственную папку. Шофёр схватил папку, помог её втиснуть и бросил на сиденье. Поехали.
Шофёр выглядел лет на тридцать. Был он в лётной куртке, в зимней мохнатой шапке, надвинутой на глаза, курносый и с красным, вероятно от натуги, лицом. Эта сотня метров задним ходом дала себя знать.