К девяти утра Таня приходила в тесную комнату и садилась за столик, втиснутый в дальний угол. Изо дня в день… Вот так просто… К шести вечера она возвращалась домой, в окружение знакомых с детства вещей и запахов. Кушетка пахла старой кошкой Муськой. Буфет — засохшим вареньем из вишни. Этажерка с книгами — книжной пылью, хотя мама регулярно вытирала собрание своих классиков тряпочкой. Запахи жили в вещах, не выветриваясь, а вещи старели, и запахи старели.
Стали бросаться в глаза рыжая сыпь на зеркальном стекле в шкафу, серое рядно вытертой ковровой дорожки у кушетки, несмываемая, окаменевшая зелень на цветочных горшках, теснящихся на подоконнике.
Месяц назад ко всему прибавилась резкая кислятина какого-то дешёвого клея. Дядя Петя, делавший всё своими руками, починил футляр для скрипки. Это был самый свежий запах в комнате, потому что дядя Петя недавно приволок скрипку к Тане с мамой и оставил её здесь.
Из-за этой скрипки все соседи по квартире звали дядю Петю скрипачом, хотя знали, что всю жизнь он преподавал математику в школе. Когда он впервые взял в руки скрипку? Наверно, мальчиком. Неуклюжим, долговязым и от этого чуть сутулым. С оттопыренными ушами. Хотел ли он когда-нибудь стать скрипачом? Таня не знала. Как- то спросила, он опустил скрипку и улыбнулся неловко.
— Что ты… Я только для себя.
После пенсионного рубежа дядя Петя ещё долго тянул в своей дневной школе, потом перешёл в вечернюю и там вычерчивал на чёрной доске алгебраические формулы. Когда он, по его выражению, встал на пенсию, Таня решила, что теперь ей с работы придётся забегать в заросший каштанами переулок, где жил дядя Петя, делать для него, что умела, но он сразу поймал её за руку, едва она огляделась в его кухоньке в поисках немытой посуды, сам поднёс чайник под кран, зажёг газ и угостил чаем с жёстким овсяным печеньем, для которого требовались беличьи зубы.
Таня скосила глаза на дядю Петю и смотрела, как он играл. Прикрыв веки, он выписывал рукой крендели, заставляя смычок петь то с пронзительной грустью очнувшихся воспоминаний, то с ласковой нежностью чего-то небывалого. Изредка он подёргивал головой и покрепче прихватывал скрипку, на которой возле подбородка желтело светлое пятно. Его уже не закрывал бархатный лоскут. Старая была скрипка. Всю жизнь играл для себя дядя Петя… Сам себе Паганини.
— Музыка — это душа, — формулировал дядя Петя.
— А что такое душа?
— Как что? Всё лучшее, что есть в человеке, — ответил он, чуть подумав, и прибавил, что недаром про хорошего человека говорят — человек с душой, а про плохого — без души.
— Я хорошая? — спросила Таня.
— Ты? Конечно! Усмехайся! Смелей, смелей… Критическое отношение к себе — это, знаешь, тоже признак души. А как же! Формулировка? Простите, Татьяна Анатольевна, педагогу его слабость.
Вокруг его прищуренных глаз густо стянулись морщины.
— А почему мальчишки меня недооценивают? — спросила Таня. — Какая на этот счёт есть аксиома, дядя Петя?
Лоб у него совсем сжался в складки, плечи вздёрнулись, и он сказал просто и решительно:
— Они тебя боятся.
— Почему? — удивилась Таня.
— Мальчишки — трусы. Ты этого не знала? Таких как ты, требовательных, недоступных, красивых девушек они боятся!
— Почему? — допытывалась она, как маленькая «почемучка».
— Мм… Ищут лёгкого успеха. Раз-два! А потом всю жизнь кусают локти.
— Вы хорошо прожили с бабушкой, дядя Петя?
Он улыбнулся.
— Я её не боялся. Никогда!
Странно, все в семье и вокруг звали дедушку дядей Петей, а ведь он был её дедушкой, отцом её папы, Анатолия Петровича, убитого в последний год войны. Таня видела папу только на фотографии, которая висела в деревянной рамке над этажеркой с книгами. Мама была с ним на войне связисткой, а он командовал узлом связи. Телеграф, зарытый в землю… Мама сидела там за аппаратом. На войне встретились, познакомились, а потом, за полгода до 9-го Мая, мама уехала в этот город, и Таня родилась вскоре после победы… Если бы мама не уехала, она не дала бы папе погибнуть. Так казалось маме. Но дети — забота, даже ещё не рождённые.
Ах, и сейчас мама была озабочена её судьбой. Как-то полушутя, но откровенно сказала ей:
— Всё случится незаметно, как фокус, Танька. Пойдёшь на работу, у тебя расширится…
— Что?
— Круг знакомых.
Лучше бы постаралась, чтобы дома телефон поставили. Контора связи! Дали же эту комнату на первом этаже, как больной.
Вчера мама с застенчивой улыбкой, от которой у неё возникали ямочки на щеках, сказала:
— Люся зовёт тебя на танцы в воинскую часть. Её ухажёр демобилизуется. Одной ей неудобно.
Люся была соседкой, швеёй с фабрики «8-го Марта», одинокой молодой женщиной с ребёнком на руках. Любила, горячо дыша в лицо, шептать в коридоре о своих тайнах. («Послушайте, нет, только послушайте!»)
— Составить ей компанию?
— Как хочешь. Не знаю, право.
Мама не знала, хорошо это или плохо.
В клубе воинской части выяснилось, что не очень хорошо. Ухажёр не приглашал Люсю на вечер, хотел уехать потихоньку. Вернулись поздно. Люся поплакала. И Таня посидела у неё…
Дядя Петя положил скрипку в футляр и теперь застыл на диване, держа на коленях свои руки. Он всегда сидел, как прилежный ученик, ровно составив и колени и ботинки, но Таня-то знала, что в этой затаённости его была готовность сейчас же приступить к какому-нибудь действию. Так сидеть на месте ему было нерадостно и неуютно.
— Вьетнамские партизаны ещё удерживают крепость Дананг! — сказал дядя Петя, глядя на Таню.
Таня посмотрела в окно, чтобы снова не взорваться, и вдруг удивилась:
— Глядите-ка!
Дядя Петя тут же воспринял это как приглашение, подошёл к окну и отвёл штору.
На улице моросило. Пришла осень, с неба капали и капали дожди, скучные, как всё повседневное. Дождь сбегал по оконному стеклу, по стволам акаций, сквозь сумерки в коротком свете уличного фонаря. И там, в мокром пятне этого света, маячила фигура.
— Кто такой?
— Вася. Демобилизованный. Вчера провожал нас. Сказал, что придёт сегодня. И пришёл. На тебе!
— Люсин знакомый?
— Нет, мой, — засмеялась Таня.
Дядя Петя так же быстро отвернулся от окна, задёрнул штору, прикрыв герани, примулы, колючие кактусы.
— Я пошёл.
— Куда?
— В театр. Сейчас билет — не проблема. Помню, в наши дни… это да!
— Ещё не ужинали! Сиди! Сейчас мама вернётся из магазина…
— Я ужинал. И, вообще, я мало ем.
— Дядя Петя!
— Говорят, у нас в театре появилась талантливая актриса из московского училища. Я ещё не видел. А ты?
Он поправил галстук между длинными мысками белого воротничка, пристёгнутыми пуговками, и вышел в коридор. Оттуда потянуло гуталином — дядя Петя чистил башмаки! Чудак! Интеллигент! Спешил уйти, чтобы не мешать им: Тане и демобилизованному солдату. А зачем ей этот Вася?
— Дядя Петя!
Теперь уж пойдёт в театр, раз родилась такая славная
идея. Будет тянуть шею, смотреть с балкона на молодую москвичку, убеждаться, правду ли говорят, что она — талант.
Вот его плащ мелькнул за окном. Таня подумала одновременно, что на улице ветер и что забавно жить на первом этаже — жизнь всё время течёт мимо…
А Вася всё топтался на своём месте.
Топтался он и на следующий вечер… В самом деле, началось что-то забавное. Когда она возвращалась домой, задержавшись в библиотеке, куда заходила почти ежедневно, улица была пуста. Васи не было. А потом он сразу возникал, едва она выглядывала в окно.
Видно, Вася уже давно был тут, но хитро избегал столкновений с ней. Прямо испарялся. Таня сообразила, что он прячется за ближайшим углом, и пошла с работы другой улицей. Так оно и было. Вася держался рукой за водосточную трубу и поглядывал на свои часы.
— Здравствуйте.
Вася оглянулся рывком, как по тревоге. Такое у него было беспомощное, огорошенное и виноватое лицо, что Таня едва не прыснула со смеху. Он повернулся, так и не ответив ей, и потёр согнутым пальцем переносицу. Ростом был Вася чуть ли не вдвое выше Тани. Дылда. Белобрысый. С нахмуренным лбом и толстыми губами.