— Мало ли кто о чём мечтает!
Дядя Петя помолчал, поднял глаза на собеседника.
— Многие пускают мыльные пузыри, как дети.
— А вот вы… вы всего добились, чего хотели? — спросил Вася.
— Ну что вы!.. Всего добиться может только ограниченный человек, которому очень мало надо. — Дядя Петя вздохнул. — Кому мало надо, а кому мало жизни, чтобы добиться хоть половины… Я? Больше всего я люблю математику и преподавал её в школе. Я хотел играть на скрипке — и я играю. Может, не так, чтобы выходить на сцену. Но я счастлив, когда играю. Хотите, завтра принесу скрипку?
— Вы ещё и скрипач? — удивился Вася.
— Скрипач! — засмеялся дядя Петя. — Меня скрипачом зовут. Скрипач!
Он смеялся легко, весело. И вдруг перестал.
— Мало, но всё же кое-что… У человека столько сил, Вася, что… всё в его руках! Надо… меньше говорить, больше пытаться!.. Опять формулировка! Пардон!
— Нет, — сказал Вася. — Это закон.
— Вот и вы это признаёте. И все это признают! Так не плывите по течению, как будто у вас впереди бесконечная жизнь! Обидно!..
Когда дядя Петя вешал на плечики длинный пиджак, снимал рубашку и так же аккуратно вешал её, Вася смотрел на него и удивлялся по-доброму:
— Всё на вас не новое, но чистенькое. Кто же за вами смотрит?
— Я и сам умею.
— Я буду стирать и гладить, — сказал Вася, как о решённом, и обвёл глазами потолок и стены, — Ремонт сделаю. Будет как на картинке. Двери масляной краской. Полы… За три дня.
— Где же мы с вами будем эти три дня жить?
— На вокзале.
— Ну что же…
Уже в темноте Вася спросил:
— Восемьдесят да ещё плюс икс? Правда?
— Правда.
— И к врачам не ходите?
— Раньше некогда было, а теперь неудобно. Естественно, что побаливает там и тут… Лета! Чего же жаловаться? Спокойной ночи, Вася.
Назавтра дядя Петя явился к Тане и, задыхаясь, сказал ей:
— У меня к тебе одна просьба: не мешай ему. Он станет инженером.
— Кто? Каким инженером?
— Строителем. Вася.
— Ах! Строителем!
— А ты думала, кибернетиком? Он мог бы. Он сейчас храбрей самого себя. Но нет у нас такого факультета.
Таня засмеялась, хохотала пуще и пуще:
— Кибернетик Вася!
— Напрасно смеёшься, — сказал дядя Петя, морщась. — Любовь умеет… вот увидишь! Кстати, он но знает, что я твой дед. И ты уж не выдавай, пожалуйста. И вообще, не вмешивайся.
— Пожалуйста! Я с ним встречаться не собираюсь.
— А зря. Ты его не знаешь. Сходи с ним…
— В цирк! — перебила Таня едким голосом.
— Славная мысль! Люблю цирк! Там сейчас выступает молодая укротительница тигров. И какой-то замечательный клоун. Пишут, восходящая звезда!
— Да я их видеть не хочу!
Дядя Петя лукаво прищурился, как всегда, когда бывал в отменном настроении:
— Хищников?
— И Васю.
— Твоё дело, — сказал дядя Петя и, привстав на носки своих заляпанных брызгами башмаков, снял со шкафа скрипку.
— Интриганы, — буркнула Таня.
На этот раз дядя Петя долго смотрел на Таню и подыскивал формулировку.
— Каждый человек — неоткрытый клад.
— И Вася?
— Вася — это фигура.
— Двухметровая.
— Скажи спасибо, что я убираю двухметровую фигуру из-под твоего окна.
— Спасибо.
Вася затемно поднялся на чердак, мокрый, с улыбающимися глазами, и чемоданчик принёс, и шинель, и даже присел, однако тихо пробасил куда-то в сторону:
— Попрощаться пришёл. Уезжаю.
Вскинув седые брови, дядя Петя уставился на него.
— Прощайте, — сказал Вася.
— Ставьте чемодан.
Вася поставил чемодан поближе к ногам.
— Раздевайтесь.
Вася сцепил руки до побеления в ногтях.
— Вчера мы тут разбушевались с вами… Закипели сгоряча…
— Сдрейфили?
— Нет. Ваш закон жизни мне нравится.
— Лишние слова!
— Это здорово, что я вас встретил!
— И не льстите, молодой человек. Не выношу!
— Ладно, не буду.
— Малодушие на первых шагах… Это… это… это позор!
— Всё так. Да только нельзя мне тут оставаться… Тут я… тут она!..
— Кто?
— Таня. Её Таня зовут…
Дядя Петя отвёл глаза. Он уж и забыл про Таню и даже рассердился на неё сейчас. Получалось, что она окрыляла Васю, она и мешала ему. Чушь какая-то! А Вася признавался:
— Пропаду я здесь. Увяну… Прощайте.
— Ну что ж… Вы, Василий, хозяин сами себе…
Ещё что-то хотелось сказать очень важное, но в голову лезли всякие формулировки, и дядя Петя не сказал ничего, только встал. Вася шагнул к нему.
— Обнять вас хотел…
Они обнялись коротко от ненужной тоски, два, в общем-то, незнакомых человека.
— Я вам напишу, — пообещал Вася.
Дядя Петя подумал, что фамилии-то его гость не знает. А может, узнал? Адреса не записал… Неважно это…
— Прощайте, — в третий раз обронил Вася и подцепил чемодан. — Это… скрипка?
Он постоял, толкнул дверь и, выйдя, придавил её за собою.
А дядя Петя открыл футляр, взял скрипку и долго играл. Покачивался, закрывал глаза. Сам себе Паганини.
Городской дождь
Настя вышла из-под козырька вокзальных дверей, поёжилась. Показалось холодно — плотно садился дождь. Он почернил решётку, за которой стояли голые тополя, до голубизны отмыл их толстые стволы, чистым красным цветом окатил крышу грязного автобуса.
На асфальте блестела плёнка воды, и мелко дрожали лужи.
Городской дождь не понравился Насте. Деревенский дождь будил ручьи, разливался, резвился. Даже маленький, он озорничал в канаве под окном, застревал в берёзе у мостка, чтобы затем, подловив тебя, ворохом быстрых капель сорваться с листьев на голову.
Дома от дождя было свежо. А здесь зябко.
Кто-то подтолкнул Настю сзади. Боязно было отрываться от вокзала, она зашагала по тёмному асфальту, пригнув голову. На углу села в трамвай, и в трамвае заметила, что только она ещё и втягивает голову в плечи, будто в вагоне идёт дождь. Вокруг толклись и поругивались, пареньки с кожаными папками смеялись и, вертясь, протискивались мимо, обтирая мокрые плечи о Настины щёки.
За окном трамвая качались дома. Дождь полз по высоким стенам. И Насте снова сделалось холодно.
Вот когда ей страшно-то стало. Настя уже не видела ни города, ни дождя, а только маму, сухую, непохожую на себя. Сидя возле кровати, Настя держала её руку, тихонько гладила. Подходил отец, тоже брал мамину руку, говорил:
— Встанешь, мы с тобой по ягоды пойдём.
Когда это они по ягоды ходили? Настя не помнила такого. А мама не то что до ягод, до снега не дожила.
Настя собственному голосу и слезам не верила. Казалось, что и брат Минька приехал просто показаться в своей флотской форменке. Девчонки пялились на эту форменку, как в кино. А Минька среди ночи ушёл к поезду, потому что отпуск ему дали короткий. Отец побрёл провожать его на станцию.
Вернувшись, он кричал, чтобы Настя ещё достала поесть. А где? Ночью-то?
Девки бегали, брали Минькин адрес, писали: «Жду ответа, как соловей лета». Соловей не откликался. Настя тоже писала, что дома всё хорошо, только отец пьёт часто. Минька прислал письмо на полстранички. Не давай, мол, пить, дура, останови… А как?
Остановила его Клаша Ерёмина.
Когда переселилась Клаша в дом, Настя проплакала сначала несколько дней. Обидно было, перебирая картошку в колхозном амбаре, слышать про отца: «Бойкий-то мужик ещё — кинул сеть, поймал рыбеху!» А потом даже обрадовалась: перестал отец требовать водку. Зато начал стесняться Насти, когда Клаша молча взбивала по утрам подушки. И полезли в Настины уши незаметные раньше гулы, стала Настя слушать ночные поезда.
На станции отец скрючился под фонарями, как прибитый, всё смотрел в сторону, точно ему глаза резало. Станция у них на открытом перегоне, и ветер, правда, сек резко. Настя громко сказала: «Ну-ка!» и подняла отцу вытертый воротник тужурки. Он до самого поезда молчал, а уж как поезду отойти, спросил: