Он, похоже, уже побывал в своём кабинете наверху и вышел оттуда, чтобы посмотреть на Настю. Вот он — старый… Потому и детей нет… А просторно, хоть пятерых заводи, хоть больше.
— А жить будешь вот здесь. Свой уголок, — сказала Анастасия Павловна.
Место под лестницей было зашито восковыми досками, натёртыми до блеска. Раньше Настя и не заметила, что в этой блестящей стеночке есть дверца. Хозяйка открыла её, и туда заглянули вместе. Вдвоём было не войти. Хозяйка протянула руку, с громким щелчком зажгла лампочку, приделанную к косому потолку, падающему так круто, что в рост можно было стоять только в ногах кровати. Стало видно эту узенькую кровать и тумбочку с чурбачком под одной ножкой, а возле неё, на голом полу, аккуратненько поставленные тапки, будто бы детские. У Вари, значит, была маленькая нога.
Хозяйка потушила свет и отошла, а Настя только об одном хотела спросить: «Как же так, под лестницей, без окна?» Но не спросила. Ей стало не по себе, хоть сквозь землю провались, она услышала, как ёкает сердце, села на скамеечку и принялась быстро напяливать ботинки.
— Не нравится? — удивилась хозяйка.
Мужчина на лестнице неловко полуразвел руками и громко вобрал в себя воздух:
— Такой порядок в доме — не мы его завели. Тут всегда домработницы жили.
Он пошёл по лестнице наверх. И лестница заскрипела, хоть ступеньки по шагам считай. Так и будет над головой? Год? Два? А вдруг все восемь лет?
— Зимой мы прибавляем за котёл, — сказала хозяйка. — Зимой топим. У нас свой котёл…
Настя обувалась. Грязь на ботинках опять напомнила сельскую дорогу.
— До свиданья, — шепнула Настя, взяла в руки кошёлку и толкнулась в дверь.
Да что же это она делала, она и сама не понимала, дурища! Ребристое колёсико на плахе замка не поддавалось.
— А где же ты хотела? — усмехнулась хозяйка и открыла дверь.
Настя не ответила, а на улице остановилась под деревом и взялась за него рукой. Ладонь коснулась мшистой и жёсткой коры. Сквозь редкую ещё крону пролетали рваные струи, пахнущие летом.
Шелестело в ветвях, дождь прибавлял. Ещё не дождь, но уже и не дождик. Шумел вовсю.
Снова хотелось реветь, и голова кружилась оттого, что не ела, как приехала, а вспоминались детские припевки. Люди пробегали мимо.
Настя отчаянно ругала себя: «Ненормальная! Что же, тебе в кабинете стелить, что ли? Может, человек ночью работает? Думает, кого как лечить. Или на диване внизу, где телевизор? Ой, Настя! Не найдёшь лучше места. И насчёт котла не спросила, сколько приплачивают…»
Можно бы и стоять и стоять под деревом, но надо же было идти куда-то.
Настя вспомнила о доске объявлений. Там непременно была ещё бумажка — для неё. Ведь не дочитала до конца. Она поймала ртом капли дождя, поддёрнула воротник и зашагала по бормочущим лужам, ещё ругая себя:
— Дурища!
И чем злее ругала, тем размашистей уходила.
Для двоих
Это очень маленькая история. Можно сказать, случайное наблюдение.
Летом семья уехала, и я ходил обедать в новое кафе на углу нашей улицы. Там были почти все стены стеклянные, разноцветные столики с цветами в вазочках, пластиковый пол в клетку, как шахматная доска. Одним словом, приятное кафе, модерн. И кормили прилично. Говядина с черносливом, всякие куриные котлетки с орехами. Фирменные блюда. Фирменный напиток на каждом столике в кувшине-пузане.
Мне нравился там один официант. По виду он напоминал десятиклассника, не стилягу, но знакомого с модой мальчика. На лбу космочки до бровей, белая рубашка с аккуратно закатанными рукавами, нейлоновая, поэтому всегда свежая, наверно, каждый день стирал, тупоносые туфли. Вот только стандартная «бабочка» под воротничком чернела на нём казённым опознавательным знаком — официант — и отличала его от таких же мальчиков, приходивших сюда с подругами.
А их бывало много. Часам к семи они плотно занимали столики, чадили без перерыва, стреляя друг у друга сигареты, и пили до закрытия фирменный напиток. На полукруге тетрады такие же мальчики играли на аккордеоне, гитаре и барабане, а один пел в микрофон. Тогда остальные бросали сигареты и танцевали с девушками между столиками.
До удивления все они были похожи на первый взгляд — играющие, танцующие и этот обслуживающий мальчик Петя. Его Петей звали. Одна компания. Но они отдыхали, а он обслуживал.
— Петя! — кричали ему.
Кому спички, кому сигареты, кому ещё напитка, кому — поесть. До одиннадцати набегаешься. Так поздно я не засиживался, но это легко было себе представить.
Официант был вежливый. И быстрый, а это очень выручало в летней духоте. Только сел, он тебе на ходу меню подложит:
— Пожалуйста.
Полистал, не томясь, а он уже рядом стоит, вскинув карандаш над блокнотом:
— Я вас слушаю.
Один раз какая-то ватага загомонила: требовала, чтобы он ими занялся, меняла заказы.
— Парень!
Надумали — служи им.
— Эй, ты! Мы сообразили!
А через минуту опять:
— Парень!
Я слышал, как он попросил:
— Тише, ребята. И не парень, а официант. Что ещё «сообразили»?
Тогда один из них надул губу с рыжими усиками:
— Не ребята, а гости. И не «сообразили», а «чего желаете». Ясно?
— Извините, — сказал официант. — Чего желаете?
Он улыбался очень хорошо. Дружелюбно, умиротворяюще. Но это не все замечали, должно быть.
Как-то он задержался со счётом, стоял у окошка, пересчитывал, держа блокнот у глаз. Ему посоветовали:
— Петя, очки надень!
Он оторвал листок, заметил с улыбкой:
— У меня близорукость. Я очки ношу вообще. А когда пишу или читаю, они не нужны.
Забыл сказать, что он бегал по кафе в очках. Таких — крупных, профессорских. Его иногда «профессором» окликали, но чаще Петей. С ним дружили. Говорили о нём. Вот и та ватага, с рыжеусым, обсудила:
— А чего он тут суетится? Девчачья работа.
— Не всякая девушка ещё пойдёт.
— Чего, чего! Весь интерес меж пальцами. И в кармане. Знаешь, как гребут?
— А мы вкалываем за это. Поехали?
Конечно, место денежное. И если я скажу, что Петя не брал чаевых, вы не поверите. Но он не брал. Сдачу — до копеечки, это был его принцип. Оставляли на столе — догонял у выхода. Вот такой он был, Петя, чудак чудаком, и как он попал в официанты, и зачем, это и меня занимало. Не то чтобы я считал эту работу недостойной, с какой стати? Быть хорошим официантом — нужное дело! Я сам это ощущал каждый день. Но всякому молодому хочется пожелать смелости в жизни, в мечтах и дерзаниях. Хотя бы и Пете. Правда? Я не решался спросить. Мало ли что у него, а ты — бац, официант — отвечай.
Я сел к нему за неубранный столик и, когда он сказал, что придётся подождать, пока уберёт посуду, я ответил:
— Подожду. Мне у вас нравится.
— Спасибо.
Он не спешил. Вообще в тот день он был катой-то замедленный: переставлял без надобности тарелки, унёс кувшин для фирменного напитка и принёс его пустым, спохватился: «Ах ты!», — и опять забрал его рывком, а на обратном пути постоял у колонны, вытирая салфеткой запотелые от холодного лимонада кувшиньи бока. Я заметил, куда он смотрел. На крайний столик, у самой эстрады. За тем столиком сидели двое юноша с греческим профилем и девушка с длинными золотистыми волосами, свободно падающими па одно плечо, потому что все они были зачёсаны на одну сторону, сигарета в ярких губах и тёмные очки с окулярами, похожими на розетки. Они, эти окуляры, скрывали, пол-лица, и самое главное — её глаза, но всё же оставляли для обозрения милый овал, аккуратный носик и красивый рот.
Петя подошёл, и я спросил его, как знакомого, без церемоний:
— Что за девушка?
Он слегка порозовел, провёл ладонью по щеке.
— Девушка? — и помолчал, соображая, развивать ли беседу. — Она часто сюда приходит.