— А-а! Кажется, красивая.
— Да.
Больше он ничего не сказал, вынул блокнот, вооружился карандашом:
— Я вас слушаю.
А сам смотрел всё туда.
Вот когда он столкнулся с тем, что называется камнем преткновения. Девушка ему нравилась. На полу, привалясь к ножке столика, лежала тугая студенческая палка. Был студенческий месяц — заочники сдавали экзамены, недавние школьники поступали в институты нашего города, пробивали дорогу в жизни. Все были ровесниками? Нети, о чём-то мечтали, спорили, а он подавал бифштексы. И эта девушка уже была не для него. Разные орбиты.
— Похоже, студентка, — сказал я, забыв, что он ждёт названия блюда.
— Педагогический, филфак, — сказал он.
— Эй! — удивился я. — Обширные сведения.
— Не спрашиваю, а слышу.
А сам всё туда смотрел.
— А вдруг у неё злые глаза?
— Ваш заказ, — напомнил Петя.
Назавтра она снова была в кафе. На сей раз со щекастым здоровяком, морда — колесо. Они всё время смеялись. Наверно, он был мастер смешить, сыпал анекдотами, не умолкая, и протягивал через стол руку с зажигалкой.
— Как её зовут? — спросил я у Пети.
— Инна.
— И эти ребята с филологического?
— Не знаю. Она каждый день приходит с разными.
— Бойкая!
Он воздержался от ответа, но принёс мне рыбу вместо мяса, и я съел рыбу, а за соседним столиком подняли скандал, потому что получили вместо рыбы мясо. Петя перепутал. Такого с ним не бывало, и, рассчитываясь со мной, он признался:
— Плохи дела.
— Молодой человек, — спросил я, стараясь всё объяснить этими словами и пряча под дружеской иронией всю серьёзность своего интереса, — не обижайтесь, почему вы стали официантом?
— А чего обижаться? — не подхватив моего тона и перетирая фужеры, солидно ответил Петя. — Знаете, какое это дело? С виду — лёгкое, за глаза — доходное, а попробуйте. Ползарплаты — на носовые платки. Лето. Забежал за шторку — обтёрся. Официант с каплей пота на носу — некрасиво.
Фужеры на столе были чистые, Петя перетирал их по третьему разу, потому что сам всё смотрел туда, на Инну, а она смеялась с круглощёким весельчаком и тянулась к его зажигалке.
— А перспектива? — спросил я. — Вам же двадцати нет.
— Почти, — ответил он хмуро. — Почти есть.
— Жизнь впереди.
— А сейчас что, не жизнь? — спросил он. — Она и позади, и сейчас… Мы без отца остались.
— Умер?
— Мы без отца остались, — повторил Петя. — Мама, я и два младших брата. У нас все мальчишки…
И он опять хорошо улыбнулся, как уже давно не улыбался.
— С вас рубль тридцать шесть. Подождите, сбегаю в буфет, разменяю.
Он принёс сдачу и, ссыпав монеты на звонкую тарелку, сказал:
— В следующем году поступлю. Но работать всё равно придётся… Заходите.
Я зашёл только через две недели. Семья вернулась, и с нею вернулись домашние обеды, а кафе на углу со своими стеклянными стенами стало просто местом, напоминающим о летнем месяце. Я зашёл туда, чтобы повидать Петю. Мне сказали, что он уволился.
— Совсем?
— Совсем.
— Но он где-то работает?
— Без работы не проживёшь, — мудро изрекла официантка, принявшая у меня заказ, и закрыла блокнот.
Она ушла надолго. А ко мне неожиданно подсела девушка с золотистым ручьём волос на плече, в тёмных очках розетками, та самая Инна. Не спросила, свободно ли, а очень напряжённо сказала «Здравствуйте» и закрылась карточкой меню.
Я ответил ей, что мы, кажется, незнакомы.
Тогда она отложила карточку и сняла очки. Глаза у неё оказались крупные, под стать розеткам-окулярам, серые и доверчивые. Может быть, она так смотрела на меня, потому что нуждалась в доверии?
— Простите меня, пожалуйста, хочу с вами поговорить. Я видела, вы часто разговаривали с официантом, который тут работал. Ну, такой…
— Петя, — подсказал я.
Она помотала головой, и волосы на плече рассыпались.
— Его зовут Юра. Я спросила официантку, где Петя, а она рассердилась: «Юра! Не знаете, а пристаёте!» А я не приставала, только спросила.
— Зачем? — вырвалось у меня.
Она пожала плечом.
— Так…
— Интересный парень этот Юра, — сказал я.
— Да, — сказала она совершенно серьёзно. — Однажды мы заспорили с мальчишками об американской литературе, закричали про «Всю королевскую рать» Пэна Уоррена, вы читали? Правда, удивительный роман? Сколько неожиданностей, и так крепко и изящно написано. Настоящая литература. А он принимал заказ и заметил, что читал ещё две его вещи. Ребята зашумели: у нас переведён-то всего один роман. А он сказал, что читал на английском. И назвал.
— Вы же всегда вдвоём приходили. Какие ребята?
— Тогда ещё была компания. А потом уж вдвоём. Каждый раз я брала другого, чтобы не привыкали. Знаете, на него было интересно смотреть. Как он ходит, как улыбается, как… Вам смешно?
Видно, я и сам так неуместно улыбался, что она спросила меня об этом, и я не стал объяснять, что можно улыбаться безобидно, от нежности, скажем, а постарался придать себе вид поумнее и закурил, протянув и ей сигареты.
— Я не курю, — сказала она.
— Вы, — сказал я, но не стал напоминать ей о сигаретах и поправился на ходу, — всегда сидели в тёмных очках.
— Удобно. Не видно, на кого смотришь. Смотрела и не заговорила. Трусиха!
— Вы сюда приходили из-за него? — спросил я.
Она помедлила, глаза её стали ещё больше.
— Вам я могу сказать «да», раз вы его не знаете.
— Можно узнать, где он живёт, — сказал я, — куда он перевёлся работать… Зайти в дирекцию…
— Нет-нет! — остановила она. — Это неудобно. Нет, спасибо.
Она допила свой кофе и встала.
— До свиданья.
И ушла.
А я шагал домой и думал, что вот говорят, будто современной молодёжи ничего не стоит ходить вверх ногами, Но эти двое покорили обыкновенной и вечной робостью, с которой человек всякий раз встречает любовь.
Почему любовь заставляет робеть людские сердца? Скажи. Спроси! Немеют. Потому что боязно услышать: нет? Потому что не знаешь после этого, как и зачем жить?
А разве не страшно, если чья-то любовь останется неоткрытой.
Я пришёл домой и написал этот рассказ, может быть, только для двоих.
Чужая мать
Всё, что она любила, она нашла здесь. Вдоль берега зеленели сосны. Это не совсем точно — зеленели. Они были скорее голубыми в ясном воздухе, когда на небе ни облачка, а небо такое просторное, что начинаешь ощущать, насколько же оно неоглядней всей земли. Тем более что всей земли и не видно, она ограничена с одной стороны песчаными дюнами, за которыми шелестело море; и этот шелест день и ночь напоминал, что земля там обрывалась, исчезая под волнами; с другой — зубчатой полоской леса за шоссе; с третьей — домами и строениями рыбацкого посёлка, старыми, об этом говорило не только то, что они были деревянные, но и то, как дерево потемнело от времени, будто его закоптили годы. Годы, которых столько сгорело на её глазах незримо….
Жизнь её была трудной и такой долгой, что самой не верилось. Вырастила она шестерых детей, сыновья учились на разных рабфаках, в разных институтах, воевали в разных местах — на юге и на севере, и сейчас работали на разных работах, и жили в разных городах, близких и далёких, не сразу соберёшься съездить; нарожали много внуков и внучек, особенно дочери, смело подражавшие ей, и она записывала в тетрадку все дни рождений, чтобы вовремя посылать телеграммы на поздравительных бланках, а в последнее время завела страницу и для правнуков.
Дети всё звали к себе, она привыкла к поездам, бескупейным вагонам, обходившимся подешевле, хлопотливым сборам и посадкам с тяжёлым чемоданом и множеством раздувшихся сумок и потрескавшихся бумажных свёртков, потому что если уж она ехала, то не на два-три дня, и всегда клялась решительными словами, что в следующий раз возьмёт в дорогу одну-единственную сумку, но опять откуда-то набиралось вещей больше, чем было рук, всем надо было отвезти хоть маленькие подарки: кому чашку, кому вязаные варежки — ещё неизвестно, понравятся ли, теперь даже малыши модничают, кому банку любимого варенья из ежевики с орехами, кому непомерную кастрюлю для хозяйства — у дочерей не хватало времени на магазины, мама купит, у мамы его хватало на всё, только вот разве некогда сидеть в коридорах поликлиники…