Решили бесы устроить себе рай.
Мамонтов полагал, что захват заповедных ущелий — происходил ли он хамским образом или на законном основании, то есть с разрешения подкупленного начальства, — следует рассматривать как особо жестокое убийство диких животных. И не иначе. Город мог расти, осваивая пустынную зону, озеленяя и благоустраивая безжизненные пространства. Но денежные мешки вторгались в горы, уродуя пейзаж. Как если бы по полотну Рембрандта бездарный дурак писал рекламную афишу.
Мамонтова внезапно поразила громадная разница в словах «забор» и «ограда».
Они вовсе не синонимы. Напротив: они антонимы.
Забор — слово нехорошее, захватническое. Пришел человек в дикое ущелье, захватил (забрал) вольные земли, принадлежащие лишь Богу, и отметил границы своей жадности и притязаний уродливым забором. Не подходи, это мое! Р-р-р… Гав! Гав!
А что такое поставить ограду? Это означает — оградить себя от алчных захватчиков, ставящих заборы.
Забор — всегда материален, груб, мрачен, вызывающе нагл. Забор унижает человека.
Ограда хрупка. Оградой может быть и нечто нематериальное. Молитва, допустим. Или природный страх.
Боже, огради нас от глухих заборов!
Мамонтов, впервые увидевший ущелье тридцать лет назад, когда здесь еще обитал местный леший, не мог воспринимать людей, скрывшихся за крепостными стенами своих заборов, иначе как оккупантами.
Сюда с профессором Акстом и старым туристом Буерак Буераковичем он забрел в поисках склона для лыжной трассы. У разведчиков намечались разногласия. Профессор полагал, что трасса должна быть устроена в месте, к которому ведет дорога. Он был мудр и думал о будущем. А будущее у всех одно — старость. Буерак Буеракович, прозванный так за удивительный обычай игнорировать тропы и выбирать непроторенные пути, доказывал, что, напротив, горнолыжная трасса должна быть спрятана, как невидимый град Китеж, в месте безлюдном и недоступном. Он игнорировал старость, полагая, что доживать до дряхлости неприлично. К тому времени подошвы их туристских ботинок от долгих блужданий основательно стерлись. Было обнаружено много потрясающих склонов. Но все они после здравого размышления были с сожалением отвергнуты. То родника рядом нет, то путь лежит по бурелому.
В тот день Буерак Буеракович по своему обыкновению повел их путями неведомыми, непролазными. Как говорил профессор, завел в чащу — боком не протиснешься. Идут и слышат голос. Сиплый, с хрипотцой:
— Путь-дорога, мужики! Водичкой не богаты? — Оглянулись — никого. А водич-ка — вот она. Родничок из-под склона бьет. А голос, как из-под земли: — Тут я. Возле родника. Под деревом.
Действительно, лежит метрах в двух от родника ель. Ствол в три обхвата. А из-под ели кирзовые сапоги торчат. Примерно сорок третьего размера. Остальной человек — по ту сторону ствола. По щетине видать — давно лежит. Губы потрескались от жажды. Дышит мелко да часто. Придавило родимого. Плотно придавило. Ствол в два обхвата, сучья в землю упираются. Не скатишь с себя в одиночку. Под человеком почва каменистая. Голыми руками не подкопаешь. Пробовал, видно, ножом ель ковырять — лезвие лопнуло и отлетело. Не дотянешься.
Набрали свежей воды во фляжку, напоили придавленного.
— Знали бы вы, мужики, — говорит тот помолодевшим голосом, — каково это — слушать, как журчит родничок, когда в горле пересохло. До чего же вкусна водица! Так по жилам и растекается. Правду старики говорят: в воду плюнуть — все равно что в глаза матери.
— Как же тебя, дядя, угораздило под ель подлезть? — удивился профессор, разглядывая потемневший от времени слом.
— Браконьеры. Убить постеснялись. Придавили деревом. Место глухое. Думали — сам сдохнет. Да не оставил Бог. Послал добрых людей, — обстоятельно объяснил человек и представился: — Леша. Лесник. Местные Лешим кличут.
Подложили под ствол камни желобом по обе стороны от лесника, ухватились за сучья, как за рычаги, поднатужились, перекатили ель вниз по склону.
Поднялся лесник самостоятельно. Сел на ствол, ощупал ребра:
— Ну, как говорится, встали да пошли, сели да поехали! Жена, поди, беспокоится. Третьи сутки с елью милуюсь.