— Не страшно старым стать, страшно со старухой спать, — поддакнул скиталец.
— Чем же тебе люди не угодили, земляк? Чем обидели? — спросил Мамонтов с насмешливым участием.
— Люди. Если бы можно было выбирать, я бы лучше зверушкой родился. Барсом, допустим. Да хотя бы той же совой.
— Барсом? Это ты напрасно. Погорячился. Барс давно в «Красной книге». Скоро ничего дикого, кроме комаров, тараканов и крыс, на земле не останется. Возможно, пауки выживут.
— Да уж лучше пауком.
— Ох, не любишь ты, земляк, людей. И за что ты их так люто ненавидишь?
— За что их так люто любить?
— Как это за что? — не совсем искренне удивился Мамонтов.
А Ероха позицию мрачного незнакомца поддержал:
— Твоя правда. По дыре заплата.
— Не верю я, что человека Бог из глины слепил, — внезапно прорвало горного бродягу. — Разве что из дерьма. Я не бог, но знаю, из чего он слеплен. Рецепт проще яичницы. Записывай. Нужно взять много-много лени, зависти и жадности. Добавить сумбура, алчности, скупости, предательства, гордости, без меры самомнения, внушаемости. Иллюзий, желаний. Побольше желаний. Причем самых низменных, с похотью. Немного ума. Совсем чуть. Щепотку. Лишь бы хватило для самооправдания. Лицемерия — по вкусу. Все это посолить суеверием и тщательно размешать. Получится средней мерзости преуспевающий человек.
— Да, земляк, написал ты портрет маслом. Твоя фамилия Босх? Гойя? Угадал?
— Моя фамилия Воробушкин. Люди вообще не хотят знать о себе правды. Не хотят даже слышать, для чего они, кроме как пожрать вдоволь да поразмножаться на досуге, собственно, родились. А тех, кто попытается поразмышлять над этим, они, в лучшем случае, обзовут занудой. Обычно же забрасывают камнями, жгут на кострах. Или прячут в дома для сумасшедших. Люди — болезнь. Производители пустынь. Леса сводят, нефть высасывают, как комарье кровь, зверье целыми видами уничтожают. А по какому праву? И хоть бы кто покраснел. Но не дай Бог, если чудом уцелевший мишка, которого допекли, задерет какого-нибудь шалопая. Шум на всю планету, угроза человечеству… Тьфу!
Незнакомец махнул рукой и, шурша брезентовыми штанами, скрылся в сумраке елей. Ни здравствуй, ни прощай. Ушел и тучу за собой уволок.
Светло стало. Уютно.
— Совсем человек страх потерял, — расстроился Ероха. — Вот и попугай такого.
— Зачем его пугать? — не согласился Мамонтов. — Несчастный человек, безобидный. Должно быть, из психушки сбежал. Пошел в одиночестве раны зализывать. Залижет — крепче станет. А не залижет — сгинет в горах, никого не обеспокоит.
— Безобидный, — не поверил Ероха. — Топор-то видел? Безобидные люди с топором по лесам не шастают. Не добро замышляет, коли злы коренья копает.
Чем хорош этот город с миллионным населением: час на автобусе, два пешком — и ты уже у черта на куличках, там, где не ступала нога человека. В мире нет другого такого замечательного города. Только местное начальство конфузится. Не терпится ему все перетоптать, как в цивилизованных странах.
К вечеру следующего дня привел Мамонтов Ероху в место, которое, по его мнению, могло бы стать надежным убежищем для лешего. В непроходимых зарослях барбариса и шиповника — ель с дуплом, на склоне — пещерка. Вход перевит хмелем. Не занята. Лапника настели, травой притруси — и отдыхай, дыши хмельным да хвойным воздухом. В ложбинке родничок какой уж век журчит, через голубые глины пробивается. Хорошо. Сам бы жил, да квартиру в городе не на кого оставить.
Чуть выше над ручьем банька срублена. Ставили ее Мамонтов со товарищи. Ходили сюда париться по субботам-воскресеньям. Из той компании остался он в городе один. Кто на кладбище, кто в Германии, кто в Израиле. А банька хорошая. В ней не то что париться — жить можно.
Разжег Мамонтов костер на камне, поставил на огонь котелок с родниковой водой. Задумался. Вот и жизнь прошла, как сгорела в костре прошлогодняя газета.
Ероха огонь не уважает. Страшится. Баловство это — в лесу огонь разводить. В стороне сидит, сердится. Ворчит:
— Подружилась солома с огнем… Бу-бу-бу…
Долго смотрел Мамонтов на мерцающего в темноте Ероху.
И по тому, как щурились, искрились, темнели или светлели его глаза, можно было прочитать мысли. То есть не сами мысли, а чувства, их сопровождающие.
Сначала в глазах читалась жалость. И действительно в свете костра без слез на бесприютного лешего, лишившегося своей дремучей родины, смотреть невозможно. Одежонка с чужого плеча, паутина в бороде, тоска в глазах. Глаза, кстати, светятся, как у рыси. Сумеречное, стало быть, создание. Одинокое, никому не нужное существо. Как Пан Врубеля. Между делом сырой груздь нахрустывает.