Столь вместительное, что в полости хватало места для круглого столика и двух плетеных кресел-качалок.
На столике лежало надкусанное золотое яблоко с кровавым разбрызгом. Отражалось в лезвии ножа. Бликами оно как бы освещало сумеречную внутренность дупла. Рядом — два фужера. Тонкие стекла сверкают, переливаются мыльными пузырями.
В дупле, покачиваясь в кресле, сидел Ероха. Он мурлыкал под нос и плел лапоть. Когда Мамонтов вошел во двор, Ероха направил в сторону ворот пульт, и створки медленно, с приятным шелестом сошлись.
У ног Ерохи, положив голову на культю, дремала рысь. Ошейник расшит бисером. Цепь позолочена. А может быть, и золотая. Большая кошка приоткрыла один глаз, посмотрела на гостя без интереса и снова погрузилась в дрему.
Ероху только по рыси да по сове и узнать.
Халат шелковый, тапочки сафьяновые. На голове бархатная тюбетейка. В ухе сережка. Волосы на голове, усы, борода расчесаны и в косички заплетены. Концы косичек янтарными шариками скреплены. Ворохнется Ероха, а шарики приятно перестукиваются. Как бамбуковые занавески в дверях.
Гламура Ивановна Птурс такая женщина, что и из лешего сделает человека.
— Здоров был, парень! Чего скворечник раскрыл? Смотри, воробьиха залетит. Яички снесет и будешь с открытым едалом ходить, пока птенцы не оперятся. Что скажешь?
Слышно было, как в зоопарке, видимо, чем-то сильно изумленный, затрубил слон.
— Да вот принес, как просил, лапоточек.
— Долго нес. Оставь. Передам.
— Да уж сиди, не беспокойся. Сам передам.
— Оно бы можно, да никак нельзя. Отдыхает забава. Всю ночь, шалунья, глаз не сомкнула. Умаялась утеха. Разбудим — осерчает.
Далеким раскатом грома прорычал лев. Визгливо затявкал шакал. Закричала незнакомая птица. Рысь, не поднимая головы, повела ушами в сторону зоопарка.
Мамонтов поставил лапоток на столик. Обошел вокруг дуба, задрав голову. Вблизи ствол производил впечатление неприступной крепостной башни. Из этой башни вырастал целый лес. Опасно нависая над головой, этот лес тихо и спокойно дышал, подметал облака сумрачной кроной. Под этим великаном нельзя было не думать о своей малости и кратковременности. Кружилась голова.
— Прощай, Ерофей. Хорошо устроился. Рад за тебя.
— Прощаю, встретиться не чаю. Ай уходишь? — прищурился Ероха проницательно. — Далеко ли подался?
— В лешие.
— Леший, конь пеший.
— А что делать? Настоящие лешие в сторожа подались.
— Был страх да глухомань — и я звался лешим. А без леса, какой я леший? Так, погорелец — мужичок убогий, старичок двуногий. А все без дела не сижу, хоть одно дерево, да сторожу.
— Без обид, Ерофей.
— Обида для инвалида — калекой назвали. Кудрявые у тебя мысли. Только как ты, человек крещеный, да в лешие? Хорошо ли?
— Отчего же не хорошо? — удивился Мамонтов.
Было у него время и об этом подумать.
Если нельзя стать Богом, чтобы защитить лес, отчего бы не стать лешим, чтобы выполнить работу Бога?
Разве угодно Богу, чтобы эти лесистые горы превратились в лысые холмы, расплылись оползнями под дождями?
Да и кто знает, не Богово ли порученье, сам того не зная, выполнял леший? Не страх ли он Божий?
Нечисть, которая бережет всякого зверя лесного, всякое деревцо, травинку, ягоду, не святую ли работу выполняет? Кто такой леший, если не лесник и не егерь в одном лице? Одно различие — зарплату не получает. Глухомань беззаконно охраняет. А так — в смысле образа жизни — никакой разницы. Иного честного лесника больше лешего боятся. Только кто его, честного, нынче к лесу приставит? Лесник, допустим, от государства. А леший от кого? Да уж не от черта. Станет черт заботиться о лесных родниках? Сомнительно. Черт всегда на стороне лесопромышленников, порубщиков, браконьеров. Где смрад, где пакость, где нажива с халявой — там и черт.
— Искал карась в чужих сетях счастье, в своей верше не найдя, — вздохнул Ероха.
— Какая разница — верша, сеть?
— А такая, что держись, блоха, своей собаки.
— Твоя правда, Ерофей. Только с чего ты взял, что я блоха?
— Ай не блоха? — удивился Ероха и покачал с осуждением головой. — Алеандра, Алеандра, и на твою спесь спесивец есть.
— Не одобряешь?
— Каждый чужой плеши завидует, — уклончиво ответил леший и, положив на стол рядом с надкусанным яблоком недоплетенный лапоть, указал на кресло. — Садись.
Перешагнув через спящую рысь, Мамонтов сел.
Хорошо в дупле. Уютно. Защищено. Спокойно. Словно в чреве самой природы.
И отрешенный, ровный гул.
Сидишь, как в деревянном, вековом колоколе.