Воробушкин поглядел в оконце на пик Лавинный, удивился: где они — и где водопад. Услыхать отсюда, что делается на водопаде, можно только по спутниковой связи. А увидеть и в бинокль невозможно.
Косматый поднялся. Облачился в старый комбинезон, обул громадные, как снегоступы, ботинки и ушел с мокрой, непокрытой головой. Вернулся через час, позванивая сосульками волос, с козочкой на плечах.
Вечером они ели жареную козлятину.
Косматый поставил посредине стола долбленую миску с горой мяса и, соблазненный ароматом, извлек из темного угла матовую бутылку. По виду ужасно дорогую. Взглянул на Воробушкина, пояснил:
— А ты думал — один в лавину угодил?
— За спасителя, — поднял долбленую кружку Воробушкин. — Как тебя зовут? Кто ты? А то, кому спасибо сказать, не знаю.
— Как меня зовут? — задумался косматый, глядя на свое колышущееся отражение в деревянной кружке.
Выпил. Содрогнулся. Долго жевал кусок козлятины. От наслаждения на глазах выступили слезы.
— Зови меня Ерофеем. Я, милый друг, лесной человек — хранитель местных пейзажей.
Бывший человек Мамонтов совсем недавно почувствовал себя душой леса, лешим. Он еще не привык к этому чувству, оно доставляло ему щемящее, печальное наслаждение, сравнимое с тем, что испытывает одинокий человек, разглядывающий с вершины лунной ночью безлюдный пейзаж.
Это случилось с ним несколько месяцев тому назад. Моросил мелкий дождь. Такой мелкий, что бывает только в горах. Он шуршал хвоей, и дождинки, пропитанные запахами ели, казалось, проникали в кровь. Через седловину переваливались облака. Цепь снежников заливал свет. Перед ним расстилалась живая карта его страны в ярких пятнах света и сумрачных тенях. В каждом клочке окрестных гор была своя погода, свое настроение. И он почувствовал это вздыбленное лоскутное одеяло, этот лес, развешенный на перепадах высот, как свое тело. Голова его совпадала с пиком Лавинным. Чуб седого флага холодил затылок и щекотал лоб. Руки раскинулись отрогами. Он чувствовал холодную кровь ручьев и волнующие запахи распадков…
— Давно ты здесь живешь? — спросил Воробушкин. — Не скучно одному?
Ерофей открыл глаза и холодно посмотрел на него:
— Кушай, кушай, пока не остыло.
Как любое существо, долго живущее в одиночестве, он умел читать мысли.
Лешему друзья ни к чему.
Среди ночи залаяла собака, и в окно постучали. Кого там леший принес?
Лесник одернул занавеску. Никого. Но собака продолжала лаять.
Лесник оделся.
Едва он приоткрыл дверь, как в сени, поскуливая, протиснулся Черныш.
— Куда, зараза! — немилосердно пнул его хозяин. Но пес намека не понял.
Перед крыльцом лесник увидел распластанную, всю в морозных иглах ель с обломанным стволом. На ней лежал человек в фуфайке, брезентовых штанах. На одной ноге — кирзовый сапог, на другой — громадный, как снегоступ, лапоть, сплетенный из обрывков альпинистских веревок. Очки выбелены морозом.
Он похрапывал. Воздушными шариками, равномерно изо рта поднимался пар и улетал, переливаясь радужными бликами, к Луне.
След волока тянулся по ущелью и пропадал в тени деревьев у первого родника. Человечьих следов не было.
Залечив вывихи, растяжения и ушибы, горный бродяга вернулся на склон, где лавина разула его. В рюкзаке его лежали сапог, лапоть и бутылка водки. Снег стаял и Воробушкин надеялся найти потерянный сапог. Не то что ему было жаль сапога. Хотя, конечно, жаль. Столько протопали вместе — и ни одной мозоли.
Но поиски сапога были лишь поводом для встречи со спасителем.
Воробушкин размышлял так. Спросит его косматый: чего ради приперся? А он ответит: лапоть вернуть, спасибо тебе за твои снегоступы, а я к своим сапогам привык. Растрогается косматый. Баньку затопит. Посидят они после баньки. Побеседуют.
Воробушкин исходил лавинный склон и прилегающие к нему отроги вдоль и поперек, пытаясь увидеть Лавинный пик таким, каким он видел его из оконца бани. Но напрасно кружил возле горы. Ни сапога, ни хижины, ни малейшего намека на тропу не обнаружил. Порой чувствовал спиной взгляд. Обернется — никого. В конце концов, достал из рюкзака сапог, положил в него бутылку водки и поставил вместе с лаптем на белый камень у родника.
Печальный спускался он вниз, когда услышал грохот локомотива, стремительно пронизывающего туннель. По тихому ручью из соседней щели выкатила белесым пузырем воздушная, а следом за ней — грязекаменная волна. Старый горный бродяга знал Лавинное ущелье, как зубрилка азбуку. Здесь не было маренных озер, сель в Лавинном ущелье был исключен. И, тем не менее, это был сель. С высоты облаков Воробушкин видел, как очистительный гнев природы с нарастающей скоростью накатил на крепостную стену забора, — и рухнул забор. А вместе с ним, расползаясь и разваливаясь, погрузился в гудящую грязь белый дворец. Через пятнадцать минут поток иссяк, и в горах наступила привычная безмятежная тишина. Ворон с вершины ели вещал о чем-то важном. Облака перекатывались через перевал, как разведчики в белых маскхалатах в тыл врага. Журчал родник. Как будто ничего не произошло.